🇷🇺 Russian OCR Transcription (RU)

Предисловие

Хотя на обложке стоит мое имя, я не являюсь автором этой книги. Она состоит полностью из воспоминаний моей мaмы, Татьяны (Тайбы) Израйлевны Мостковой, написанных в период 1976 – 1980 гг., ее личного письма Борису P, где она рассказывает o биографии и жизни моего отца, Баскина Иосифа Моисеевича, и нескольких устных рассказов, записанных c ее слов моим отцом. O встрече c родными через 40 лет в Мексике и США мама рассказала в письмах оттуда.

Я счел также возможным после рассказа мамы o жизни отца приложить к книге оригинал его заявления Генеральному прокурору СССР, написанного в декабре 1939г и документов o его освобождении из ссылки, пересмотpе дела и реабилитации. Отец также оставил воспоминания о своей жизни, часть из них издана в России и Израиле на русском языке, a часть еще ждет своих исследователей.

Рукописи мамы хранились y моего брата, на их основе он написал книгу «Ветка дерева», изданную в Израиле тоже на русском языке. После смерти брата я еще раз перечитал мамины рукописи и понял, что лучше всего o себе, своей жизни и семье, o жизни людей в то тяжелое время, может рассказать только она сама, ее живая память, и публикую ее записи, не трогая ничего, кроме редких грамматических и стилистических ошибок. Я рад, что смог издать ее в Израиле на русском языке и надесь, что когда–нибудь мои внуки или правнуки смогут перевести ее на другие языки, надеюсь, что она будет интересна израильскому или американскому читателю.

Думаю, что если бы моя мама еще была жива, и сама публиковала свои воспоминания, она посвятила 6ы их своей матери Шифре Мостковой, a в ее лице всем еврейским матерям.

Я, со своей стороны, посвящаю ее светлой памяти моих родных, убитых в 1942 году в Браславском гетто.

2

Вспоминая детство

Мои первые ??? воспоминания разделяет черта – до пожара и мторый. До пожара который вероятно, в годы революции, т.е. до 1918–1919 арких образных впечатлений мало. Просыпаюсь рано угром,в ??? еше темнота, a на стене горит светильник матовым светом обстановка приличная, мебель довольно богатая. Это Столовая моего дома вероятно того дома, в котором я 7–8 лет тому назад родилась. Сейчас дверь в спальню полузакрыта, папа стоит ??? ко мие загляцьиэает в щель. Там, в спальне на широкой двуспальной кровати, вся в белом, лежит моя мама. Она рожает. у ее ног акушерка, дородная, добродушная Кейля (Клара), так мне кажется ее звали, а может быть и Роза. Какого из моих братьев мама рожала я могу только предположить – Михаил, 1917 года рождения, Лева, 1914г Вероятно это было в 1917 году и мне было 6 лет. Улица была, конечно. деревянная, дома стояли часто, и она, вероятно, Вся сгорела д недалеком будущем. До меня, на 3 года раньше, родился мой старший брат Абрам, a всего моя семья создаласЬ, бероятно 1907 – 1908 годах. Все остальные мои воспоминания относятся уже к более поздним годам. Так, помню польскую оккупацию. Прибежала я в школу – в первый класс, и вспомнила, что pучки нет. Побежала обратно домой и тут же возвращaлaсь. Помню, Как сейгчас – меня остановил патруль и вернул домой, и мы все уже никудa пе ходили, п сидели в своем доме, в своем дворе – все соседи при защигньiх воротах, и ждали… кто–то придет и чего–то потребует. Складывались все и держали деньги при себе, чтобы откупиться. Это уже было в другом доме, на другой стороне Садовой улицы, y хозяина Вольфсона во дворе, во флигеле, рядом с большой цементной уборной. B большом парадном доме жил сам хозяин, которого в скором времени вытеснили (вселили в 3 комнаты) Советы, и заняли дом таможней. Все это было через несколько лет, уже после пожара. Помню всю сгоревшую улицу, стояли кирпичнье трубь, развалины. B них мы играли в прятки, прятались от родителей, и они нам служили прибежищем в дни праздникоб и в будни. В этом ломе мы жили до 1928 --29.года и отсюда уехали потом папа, Абрам, п мама с детьми. Об этом периоде

3

моей жизни помнится больше и хочется написать со своих впечатлений о моих предках, в основном o слышаном.

Итак, мы живем во дворе дома Вольфсона. Парадный дом большой, в 6 – 8 больших окон, c парадным каменным крыльцом. Рядом c нами вновь отстроенная синагога на углу, огороженнaя дощатым забором, и небольшая улица, тоже сгоревшая, c выходом на базар. Вдоль этой улицы, отступая совсем немного – метров 20–40, течет тихая речка Слyчь – место нашего ребячьего рaздолья. Здесь мы купались, не раз и не два в день, здесь полоскали белье, мыли посуду, чистили кастрюли и переходили вброд, лазили за кувшинками и ходили на ночные свидания.

B глубине двора стоял старый домик, разделенный на две половины c общим крылечком и прихожей. Дверь прямо шлак нам, a направо к нашим соседям — старикам. Открывал дверь, мы заходили в большую кухню с выщербленным полом, который было очень неприятно мыть. B переднем углу кухни красовалась огромная русская печь, которая обогревала почти весь дом и служила маме для приготовления пищи. Под печкой был курятник для кур. Окно во дворик было напротив печки. Прямо за печкой была небольшая комната 10–12м2, детская или девичник. Там жили я и мои двоюродные сестры Маша и Нина, которых моя мама приютила после смерти их мамы в Саратове от туберкулеза. Их папа Бунин Исаак привез к родным, сам хотел устроиться и заработать на жизнь. Получилось так, что он уехал в Минск за товаром, a дорогой обоз настигли бандиты, ограбили, привязали к дереву и сожгли. Вот эти девочки и остались с нами.

Влево от входа помещалась зала и небольшая спальня. Вся обстановка уже была более чем бедной, но в зале сохранилось от старой квартиры зеркало c красивыми ножками и шкaф–комод c потайными ящичками и откидным верхом. Это все, что осталось от былого благополучия и, по рассказам мамы, все это собрали моим родителям из богатого дома родственников мамы – Поляк, которые вероятно уехали – убежали в Москву, Ленинград или даже заграницу. Мама точно не знала, куда они делись. Но были богатые люди Поляк по фамилии, от которых происходила моя обедневшая бабушка Песя Поляк, вышедшая замуж за парня бедного, но очень интеллигентного и ученого и, как тогда говорили, хозяйственного,

4

т.е. почтенного, c доверием, Нахмани Норухилмаи, poдила ему 11 детей, из которых дожили до старости двое. i iомiiiо, как мой отец прятался в развалинах пожарища, от кого ои ирпалсл – л не знаю. Вероятно, от мобилизации. Он голодал – наживал себе лaву желудка. Многие рубили себе пальцы. Помню, как уже в peвoлюцию горел город, горела наша галантерейная лавка – собственность и все состояние моих родителей, горел базар и мы, дети, сидели c соседкой y окна и наблюдали за пламенем и плакали, что до сих пор нет мамы c папой.

B эти далекие детские годы c нами в уголке спальни жила наша бабушка Хая. Это были маленькая, тихая, очень старая женщина. Помню ее богатство – сундучок маленький, кованный, и в нем разноцветные клубочки ниток. Она вязала, и нитка всегда плелась где–то по полу, и кошка наша сибирская, пушистая, все норовила его подальше закатить, чтобы вдоволь наиграться. Эта бабушка – мать моего отца Исрола Мосткова. Прожила она всю свою жизнь в далекой деревне–местечке где–то на границе c Польшей, около Несвaлок. Я даже голоса ее не помню, настолько она была безвластна и молчалива. Эта женщина родила и вырастила, или они сами выросли, много детей. Я знала ее младшего сына, – моего отца, который родился в 1880 году, слышала o старшей дочери Тайбе, сыне Мотле, дочери Гинде, самом младшем сыне Эйзере и еще. Домик их стоял y моста и поэтому, по преданию, и фамилия пошла Мостков. Чем занимался ее муж, мой дед Лейба, я не знаю, и не y кого спросить. Был он бедняк – это я точно знаю, и подраставшая молодежь уехала в Америку.

Это было примерно в конце прошлого века. Уехали старшие братья и c ними мой 15–летний будущий папа. Попали они в Миссисипи, и бедствовали, занимаясь мелкой торговлей и ремеслом, a дяди чем–то занимались y хозяина. Они были педлерами, разносчиками, c мешком, накинутом на плечи они разносили всякий мелкий товар, в основном галантерею. Когда мы, дети, подрастали и просили кушать в те голодные 20–e годы, папа нам говорил: «Вот в Америке мы кушать не просили, a хозяин нам говорил – смотрите на колбасу и ешьте хлеб, напейтесь холодной воды и прислонитесь к горячей печке – будет вам чай по–американски. Так надо». Про меня

5

соседки говорили: «Замечательная девочка – целый день играет и даже есть не просит».

[ Image of handwritten letter here with caption: ] Рукопись мамы

Таким образом мой отец прошел первую школу жизненной закалки в Америке. Когда он подрос и стал женихаться, он заскучал по далекому дому, a может быть невесту себе не нашел, но ему уже было за 25 лет, когда он вернулся в Россию и стал женихом моей, уже немного застаревшей, 27–летней будущей мамы. Но o маме потом. Папа мой от природы был добрый человек, покладистый, но Америка отложилась в нем скупостью – бережливостью, грубостью, эгоизмом и, конечно, отсутствием грамоты и интеллигентности. Помню, какой

6

он был аккуратный. Костюм и шляпа (новинка в то время) всегда висели в шкафу, как положено, ботинки (a их в самую тяжелую пору жизни было несколько пар) блестели и мое лицо в них отражалось. Воротнички твердые белели и менялись. Он был рыжеволосый, чуть веснушчатый, пышноволосый, голубоглазый. Таким он предстал перед моей мамой в 1907 году.

Моя мама – Шифра Нахмановна Борухович. Про ее отца, моего деда, к которому я была больше всех привязана, я уже писала. Высокий, стройный, горбоносый, темноволосый, добродушный – жил под г. Слуцк на выселках – Остров. Моя бабушка Песя была знатного рода, но обедневшего, и ее засватали за бедного, но ученого парня. Дедушка Нахман и его брат (отец Енты Моисeeвны) учились в хедере и затем в ешиве – это высшее религиозное училище. Дедушка имел и общее образование выше среднего уровня, был от природы культурным и обаятельным человеком, всеми уважаемым в деловых кругах и синагоге. Дедушке доверяли, ходили за советом, ходили одалживать и сами одалживали.

Бабушке Песе дали в наследство лавку тканей, в которой она продержалась очень мало из–за плохого состояния здоровья. По рассказам бабушка Песя родила 11 человек детей, из которых я знала троих, – мою маму, старшую и любимую дочь Шифру, и младших Малку и Михаила. Об остальных детях говорили шепотом. Один парень был психически слаб и ушел из дому, говорили в море, и не вернулся. Остальные дети умирали в детстве от разных болезней. Я помню бабушку уже больной. Умерла она от болезни почек. Лежала в постели слабой и, подозвав меня, спросила — лед уже пошел? (это наступала весна), я побежала смотреть лед и, возбужденная, прибежала, торопясь с ответом – да, лед идет. Бабушка вздохнула, сказала – вот и я скоро умру. Помню еще раньше – она еще ходила, взяла меня за руку и повела в лавку своих знакомых, где купила отрезы мне на несколько платьев к школе. Помню клетчатое платье. Значит это было в моем 6–7летнем возрасте. B этих платьях я и пошла впервые в школу. Я не оговорилась, я в школу одела сразу з платья – одно на другое, так мне казалось лучше показать себя, да и дома не было никого.

Так вот, старшая дочь моего дедушки была хозяйственной, умной и, из–за болезни своей мамы и многодетности, она вела хозяйство и

7

дела дедyшки. Дедушка был специалистом по пушнине и другому сельскохозяйственному сырью. Помню, что в его квартире всегда висели связки сухих грибов, от которых очень вкусно пахло. Ему приносили обработанные шкурки зверей, и он их разглаживал, оценивал и, никогда не обманывая, говорил истинную цену. Его слово было законом. Позже, в годы 20–e, он из первых бывших хозяев и мелких торговцев был принят на работу в Советскую таможню… специалистом c оплатой 25 рублей в месяц, был членом профсоюза, что было очень почетно.

Моя мама была умной и деловой. Рассказывали, что y них однажды загорелся дом, a в кладовке лежали ценные шкурки. Дедушка вскочил ночью, растерялся и стал молиться богу. Моя мама в одной ночной сорочке --,будучи уже невестой, раскрыла окно и выбросила весь товар, т.е. спасла дедушку и все его состояние. O6 этом рассказывали много раз и в других случаях. Образования моя мама не получила, т.к. была старшей в семье и несла все тяготы домашнего хозяйства. Тянуло мою маму в политику, в общественную жизнь. Участвовала она во взаимопомощи, дружила c бедными и обедневшими людьми, собирала на них помощь, и сама помогала всем, чем могла.

Так, она дружила с Хаей Рабинович. Муж ее был очень образованным, но больным и горбатым человеком, и эта бедная женщина одна вынуждена была кормить всю свою многочисленную, одаренную и нищую семью. Мама все время им помогала, a в свои трудные годы помогала через людей, т.е. собирала для них пожертвования. Моя мама в партии «Бунд»1 не состояла, но была близка к ним и близка к революционному движению. Почему такая симпатичная и умная женщина засиделась в девках? Так бывает. Был y нее человек, очень любивший ее, но он был сапожник и не пара ей – престиж. Тогда это было очень важно – брать ниже своего сословия не разрешали родители. Когда мама впервые познакомилась с папой, ее привлек его молодцеватый вид, собранность, но его американский характер тоже не ушел от ее взгляда. Но пришла пора создавать семью, и они поженились. Маме дали приданного немного – гaлантерейную лавку c галстуками, пуговицами, лентами, которые коробками стояли не только в лавке, но и дома под кроватью. Мы,

8

дети, которые вскоре появились, играли c этой галантереей, но дать средств к существованию она не могла.

Что я помню? Просьшаюсь ночью и слышу мамин плач. Вышла босая в залу, a там y горячей печки – голландки стоят папа, мама и папин племянник – уже молодой человек 17–18 лет Цукович Исраэль, сын старшей сестры. Мама в горючих слезах рассказывает ему, что папа не дает ей денег на жизнь и ей нечем кормить детей, a их уже тогда было четверо и скоро появилась пятая. Помню, как папа замерзший приходил к вечеру домой недовольный, мрачный, один ужинал и аккуратно обрезал острым ножом корочки белого ситного хлеба, a мы, стая полуголодных зверят, сидели вдали и смотрели ему в рот. Потом он принимался считать выручку и все снова складывал и прятал. Братья, млaдше меня на з и 6 лет, росли слабыми c округлыми животами от излишней Бульбы, которую они поедали. Садились за чугуном картошки, крупной, рассыпчатой (сейчас бы не отказалась от такой), и стаканом огуречного рассола и уплeтaли со смаком. Лсву так и называли – картофлянник. Одеты мы были кое– как. C ранней весны ходили босиком, ноги были в цыпках. Одежда шла от старшего к младшему. Не помню, чтобы мы ели вдоволь сметаны, яиц, даже молока. Помню картошку. B школу брали c собой яблоко или грушу. Это было самое дешевое.

Были y нас и радостные дни. Весна, апрель. Скоро пасха. Все суетятся. Выставляются зимние рамы и выносятся на чердак. Моя обязанность – мыть рамы, мыть стекла мылом и тщательно его потом убирать. Над большим обеденным столом в зале висячая лампа металлическая, которую я обкpучиваю зеленой папиросной бумагой. Вся кухонная посуда тщательно чистится до медного блеска, до белизны, a потом прожаривается на костре. Ведь на пасху надо все, все новое, стерильное. Долой хлеб, крупу, все должно быть пасхальное – маца, крупа из мацы, специальное вино, мясо, куры, пасхальный жир. Старая посуда выносится в кладовую, на чердак, вся квартира моется, красится, выметается и вносится новое, свежее, специально пасхальное. Все, что можно, мы, дети, тащили на речку – там песок и вольготно все мыть и чистить. Стиркой белья занимается мама, иногда даже приглашает прачку. Все белое белье кипятится, полощется на речке, крахмаллится, a затем проглaживаeтся не утюгом, a каталкой до блеска, до мягкости и гладкости. Это пасха.

9

Но есть еще и субботние дни – праздничные. Тоже идет уборка и подготовка. Еще в четверг c вечера мама чистит много моркови, трет ее на терке и готовит огромный горшок глиняный, обвитый проволокой. Это цимес. B морковь закладывается кугель (мучная заправка – тесто c жирным куском мяса). B другом горшке, тоже ведерном, варится компот из сухофруктов, в основном из яблоки груш. На субботу режут курицу. Это тоже наша работа. Несу ее к резнику за пару копеек. Где–то на соседней улице в маленьком домике он живет. Выходит резник, худой человек в ермолке черной и в черном длинном пиджаке, как ходят все набожные евреи, берет y меня курицу за холку и, отходит немного в огород. Обнажает низ шейки, отщипывает немного перья и чикает горлышко. Я закрываю глаза, курица бьется, трепещет, a потом затихает, Я ее беру за ножки и тащу волоком домой.Дальше моя работа – ее ощипать. Иду в сарай, одеваю на мою косматую голову платочек, иногда и передник, и начинаю c ножек щипать. Потом крылья, a труднее всего голову. Работа не из приятных, но надо. Особенно много мне пришлось их ощипывать y дедушки, когда я одна жила c ним после смерти бабушки Песи.

Иногда вместо курицы варилось мясо – постная говядина. Но следовало к субботе иметь курицу, и моя мама старалась. B пятницу мама вставала очень рано, затапливала русскую печь и ставила туда горшок c курицей, морковкой и луком. Это был бульон, и тушила картошку c черносливами. Это называлось голит, дальше ставился горшок моркови – цимес, компот и черное кофе (не настоящее, a суррогат). K нашему вставанию мама уже управилась c печкой и уходила на работу, помогать папе в лавке, a мне наказывали вымыть полы, они были когда–то крашенными, но уже вытершиеся. Работы было много. Первые комнаты я мыла спокойно, но когда очередь доходила до большой кухни, я, уже уставшая, начинала филонить. Пропускала углы, плохо вытирала. Мальчики тоже хотели поесть, схватить чего–нибудь, и я их хлестала мокрой тряпкой по босым ногам. Иногда эта борьба и мойка затягивались до прихода папы c мамой, и тогда мне доставалось.

Весь день в пятницу мы толком ничего не ели, только таскали куски. Зато в пятницу вечером, когда заходило солнце и начиналась долгожданная суббота, мы оживали. Надо было к этому времени и

10

сходить в баню или дома выкупаться, почистить обувь и одежду. Главную работу делала моя аккуратная и деятельная мама, да и папы побаивались.

Итак, праздничный ужин. За длинным столом, накрытым поверх обычной клеенки белой скатертью, расставлены приборы, стоят маленькие тарелки для селедочки или печенки–паштeта от курочки. Все чистые, смирные, голодные – ждут. Мама делит курицу и приговаривает «Куриную ножку мужчинам – папе и старшему брату. На них семья стоит, все наше благополучие. Крылышки девочкам, они вырастут и улетят от нас". — «Мама, ведь ты все раздала, a себе ничего не оставила» – “Нет, мои дорогие, мне остается попочка – хватит c меня”.

Ложимся спать сытые, пресытые, выкупанные, a мама еще чего–то делает, ее не слышно. Утром просыпаемся – каждому y кpовати приготовлена чистая одежда, даже обувь вся вычищена, a зимой даже нагрето в духовке все. Утром не торопятся, чинно выходят в зал, на столе стоят потухшие свечи, которые вчера горели и выгорели (их тушить нельзя), и мама, закрывая ладонями лицо, молилась на них. Утром из печки вытаскивается чугунок c кофе, мы пьем его, закусывая сдобой, испеченной мамой в пятницу рано утром. Стоят в буфете и калы, которые мама тоже испекла на субботу. Все уходят в синагогу молиться. Все во всем праздничном. Мы, дети, тоже туда заглядываем, a больше бегаем по двору синагоги–школы. B обед мы едим голит – горячую коричневую тушенную картошку, ставится бульон, цимес и пьем компот.

Днем папа спит. Ставни закрываются, все ходят на цыпочках, шуметь нельзя – папа спит. Все для субботы. Ради этого можно всю неделю недоедать, отказывать себе во многом. Но суббота святая — святых. И ждешь этой субботы, начиная c воскресенья. B субботу нельзя! – зажигать свет, тушить его, работать, считать деньги, покупать и продавать, – можно отдыхать, есть, пить, спать. Неплохо. Про пасху я еще не все рассказала. Пасха – это главный праздник весны, когда недельный отдых, чистота, сытость, удовольствие. Символ пасхи – освобождение евреев из неволи. Победа, так кажется. О подготовке к пасхе я уже писала. Вместо хлеба едят мацу. Белую тонкую, но ее не было и ели толстую, черную, самодельную, но мацу и только мацу. Из нее делали клецки, крупу, муку c яйцами. Нашу

11

мацу ставили в выстланных белыми простынями корзинах в нашей девичьей комнате, ноге–коге, в углу, в надежде, что девочки баловаться не будут. Но мы ночами баловались – тихонько под одеялом грызли мацу, признаться надо.

Готовили специальное пасхальное вино и угощали им ангела – aлио–гановы, пришедшего как будто в эту ночь. Младший сын искал спрятанную мацу под подушкой около отца. Пели песни, спрашивали, и в песнях отвечали хором. Ежедневно ходили молиться и гуляли в солнечные апрельские дни. Забывали o всех невзгодах, Были праздники c постом. Помню это ощущение. “Я буду поститься весь день”. – Да ты еще малек§кая, тебе хватит полдня. — “Нет, весь день” – и я горжусь. Итак, в пятницу последний раз покушали плотно, но весь субботний день длинный и есть хочется. Ждешь в субботу вечером появления звезд, – когда можно будет уже готовить ужин. Вот уже можно. Некогда чистить картошку. Мама моет целую, укладывает в чугунок, затапливает печку березовыми дровами и вот уже кипит чугунок. Чистится селедочка. Мне хвостик, a мне головка. Папе середочка. Кто постился – первый садится за стол, и как вкусна картошка c селедкой, как счастлив, что выдержал испытание вместе со всеми взрослыми, постился до конца.

Все это праздники, которые запомнились – запечатлелись в связи c радостями, вкусовыми впечатлениями. Но будем вспоминать o буднях, a их было много вплоть до моего 16–летнего возраста, когда я села в поезд Слуцк – Москва c пересадкой, кажется, в Осиповичах, Минске и, кажется, Смоленске и приехала в булыжную – Белорусский вокзал – Москву с большой плетенной корзиной (чемоданы y нас не водились), в котором вместились мои 2–З ситцевых платья, зимнее залатанное пальто и даже, кажется, подушка пуховая или даже перина. Все, что мама мне смогла выделить. Был и фанерный баул c провиантом. B кармане, вшитом в белье, лежали 25 рублей (капитал довольно солидный и единственный, который был y меня уже потом в течение всех лет учебы и даже труда, это дал дедушка мне). Будем вспоминать будни.

Дизентерия. K нам приехала девушка Двейра–Дора, племянница моего отца. Мама была очень, очень добрая и всех жалела. Какое–то y них дома случилось несчастье, может быть она осталась сиротой и ее отправили к нам. Красивая была и статная, a мне было 10 лет, и мы

12

грызли яблочки величиной c орех – только завязавшиеся, и их было обилие – вокруг сады бездомные из–за пожара. Помню только, что меня отправили в аптеку за лекарством, и я стеснялась открыть дверь, сидела на улице и не смела постучаться и открыть дверь аптеки – там работал пpовизором мой дядя (двоюродный брат моей мамы Хаим Юдя). Так и сидела. Потом прибежала домой и соврала, что была, что лекарства не было, но мне сказали – уже не надо! Я сразу не поняла и даже обрадовалась, что не надо. Взглянув на мрачное лицо моей мамы, я поняла. B спальне лежала Двейра уже мертвая. От дизентерии она умерла. Помню, что мама рвала на себе волосы, она еще и была беременна. Нам, детям строго – настрого наказали яблочки не рвать и не есть. B августе 1921 года моя мама родила дочку и ее назвали Двейрой (Дорой).

За водой. Колодца y нас не было близко, воду брали для все дел из речки. Мама нас, детей, посылала за водой для питья в хороший, глубокий, c журавлем колодец во двор к богатому мужику (вероятно ему за это платили). Это было дaлековато. Надо было пройти наискось через сгоревшую, заросшую высокой травой бывшую улицу, мимо пепелищ и развалин, около которых продолжали расти и цвести яблоки и замечательные слуцкие груши. Дело было для нас не очень приятное и мы торговались – кому идти, и частенько отлынивали. Все же я помню удовольствие от этого мероприятия. Для носки двух ведер воды был приспособлен длинный шест или даже 2 шеста c хорошими обтесанными ручками. Туда за водой мы бежали, прыгая на шестах, лязгая ведрами. Старались идти компанией. Звали соседних ребят – пойдем c нами за водой. И шли. Журавель в колодце шел хорошо и быстро, и кадка была полна пузырчатой, холодной, вкусной водой. Мы вдоволь, как кони, наливались, вздыхали и снова пили (баловаться y колодца нельзя было). Потом наливали полнехонькие ведра. На середину ушек ведер продевались шесты и выносили со двора как неизмеримую ценность. Уравновешивали, и парами шли по глубокой, пушистой травке, по вытоптанной дорожке, босиком, напрягая свою нарастающую молодую силенку, щупая свою нaпрягающуюся мускульную силу. Мальчики, девочки, все вместе радовались, смеялись от труда ННД$мого, нужного и приятного. Мы останавливались раза два, М ь и тргеу распластавшись и смотрели вверх, зажмурив глаза

13

и вдыхая аромат свежего воздуха, свежей зеленой травы. Такое счастье ощущалось при тесном соприкосновении молодого тела c влажной, пахнущей свежестью травой. Росла там трава – натуральный клевер или, как мы говорили, конюшина. Мы поднимались и бегали взапуски, рвали ромашки – крупные, полные и отсчитывали – любит, не любит, плюнет, поцелует, к сердцу прижмст, к черту пошлет. Радости не было границ.

Наш берег. Река Слyчь пересекала наш милый город Слуцк пополам. Говорили – я живу за рекой. Садовая улица шла лучом к реке, a так как наш дом был крайним, то нам оставалось только пройти только синагогу и перебежать неширокую, пыльную дорогу и мы на речке. Берег был мягкий, песчаный, вытоптанный. По обеим сторонам подальше были замечательные заросли кувшинок и мы, не боясь глубины, рвали цветы на длинных стеблях на венки. Берег служил нам не только для купания, для удовольствия. Здесь мы учились труду – тому, что ни в одной мастерской не научишься Стирка мелочи – была нашим делом все лето, и даже зимой ходили полоскать в поломку, не боясь холода и ветра. Стирали все, что только в руки и глаза лезло. Белье грязное не зaлеживалось, мы его уносили на речку. Стирка сочеталась c купанием, т.е. мы грязное намыливали и оставляли на солнцепёке для достирывaния, a потом тщательно полоскали. Бывало возьмешь какую–нибудь вещь и заплывешь с ней на глубину, где купаться лучше. Бывали и потери. Y меня даже была неприятность, довольно большая. Приехала из Москвы тетя Мaлка, она училась в академии имени Крупской. Это было, правда, уже в 1925 году, когда мне было 14 лет. Приехала она в очень симпатичном темном маркизетовом платье c белым кружевным воротничком и такими же манжетами. Она сняла свое хорошее Платье, a воротничок и манжеты оторвала для стирки. Я, не спросясь, взяла их, так как отправлялась купаться и хотела сделать ей сюрприз. I iрсдставьте себе, что я в речке потеряла одну из манжеток. I lризнаться я не смогла, говорила, что все принесла – дома потерялась, но до сих пор помню, как я страдала. На речке мы чистили посуду. Песочком, песочком, ручками, кнждое пятнышко снималось. A потом полоскалось и подсушивалось. дамой мы таскали гору металла, связку белья. Да, сушили белье, даже расстилали белье поверх зеленой травы и оно на солнце

14

отбеливалось. Купали малышей. Старшие девочки водили сморкатых, закаканых и всяких братьев и сестренок, усаживали их в водичку на песочек и драили до бела, a те и плакали, и смеялись, но всегда увязывались за старшими. Мы купались до посинения, часами не вылезали из воды. Мы уроки ходили учить на речку и прятались от мамы в случае беды или проказы тоже на речке. Когда я ходила к своей подрyге Перле Рабинович, я не шла кругом через мост, a снимала штанишки (или мы вообще ходили без штанов), поднимала платье выше пупка, закрывая край своей мордой и переходила речку вброд. На этой речке и взрослые носили белье полоскать, и воду носили для всех прочих нужд, и коров поили и лошадей и т.д. Речка была вторым домом.

Бывали y речки и войны. Две команды ребят с обеих сторон реки воевали деревянными ружьями, плакали и даже бывали пораженные и победители. Мы боялись этих сражений, и мама братьев не пускала, и они еще и малы были. Купались в речке и барышни из Тройгай, предместья города. Красивые, дородные девахи. Рядом стояла воинская часть и про девчат плохо рассказывали. Я к ним подплывала, но не знакомилась. Это были годы, когда вышла книга Вересаева «За закрытой дверью», и в моей головушке уже роились взрослевшие мысли. Что–то мне зачесалось, и я решила, что заболела дурной болезнью от купания c этими девками. Долго терпела, a потом призналась маме и пошли мы к врачу. Она меня осмотрела и сказала «читаете, чего не следует».

Семья. Хочется описать наш быт в мои 10–13 лет в семье моих родителей, так как дальше семья распалась, отец уехал, a меня взял к себе дедушка. Итак, моя мама в августе 1921 года родила самую младшую – девочку Двейру–Дору. Время было малорадостное. Наша галантерейная лавка сгорела, и вообще мелкий продавец – мой отец, и без того бедный, перестал существовать. A жить надо, дети просят кушать. Не знаю, что предпринимали, знаю, что все было неудачно. Купили коровенку, комолую, безрогую, она убегала из стада, и мы ее искали, всегда искали. Чтобы мы пили молока вдоволь, этого я не помню. Помню мамино очень грустное лицо, потемневшее в ее 40– летие. Причесывалась она наскоро около зеркала — трюмо, и я подвернулась. Онa меня погладила по голове и сказала: “чтоб тебе дочка жилось лучше, чем мне”. Что–то она пробовала шить для

15

людей, кем–то служить, помогая людям. Масла мы не видели вообще. Однажды я попала в дом к богатому купцу и увидела на столе масло, я была очень удивлена и до сих пор помню, как рассказы вала маме o виденном.

Отцу покупали ситный хлеб, и он обрезал корочки, a мы смотрели ему в рот и слюнки текли. Покупали мы картошку в деревне, летом ели гнилушки–гpущи, очень вкусные. Мы вот еще все же обходилисд; a Рабиновичи голодали и детей отпускали в люди, старшую Хану и Сарочку. C Полиночкой мы ходили в школу, там немного нас подкармливали.

И вот в такое тяжелое время моя мама родила дочку и молоко y нее застоялось – была грудница. Помню 10–летняя, как моей маме, уже немолодой женщине, было тяжело, как она стонала, и я сказала – “мама, давай я”. Прилегла к ней и отсасывала ртом материнскую грудь и выплевывaла, так постепенно она отошла.

Берточка, младшая дочь Вольфсонов, выбежала во двор со сковородкой, на которой слоем тонким, как папиросная бумага, лежал омлет. Для нас это было неслыханная роскошь.

Мама была занята каким–то трудом вне дома и я, уже школьница, должна была ухаживать за ребенком, укачивать в люльке – коляске, плетенной. Девочки–подружки манили на улицу, я не могла дождаться, пока сестра уснет и налегла на качающиеся ножки, быстрее, быстрее, пускай засыпает, и тут качалка накренилась и перевернулась. Девочка выпала и расплакалась. Я испугалась. Слава богу все обошлось, цела и невредима.

B этой спальне стоял большой платяной шкаф, и я любила вытаскивать мамину одежду и наряжаться. B эти голодные и холодные годы (было мало дров, домик был старый и мы всегда мерзли и грелись y печки–голландки, протирая ее спинами и залезая в духовку), я вытаскивала длинную черную шелковую юбку и тоилайшую белую в черный горошек пышную мамину свадебную кофточку и наматывала все на себя. Мама иногда меня заставала в этом одеянии и мрачное ее, осунувшееся лицо выражало сожаление o псеГывишхся мечтах. Папу в эти годы я тоже помню худым, мрпчиым и даже злым и нервным по отношению к нам, ребятам. Ну, a мы – летом бегали по двору, по улице, к речке, к ребятам, a зимой, плохо одетые, околачивались дома в зале. Мы бегали вокруг

16

большого длинного стола, прятались за его фигурными ножками, цеплялись друг за друга, иногда дрались, наваливались кучей и снова бегали, пока не получали стукача и, плача, все начинали заново.

B один из солнечных дней конца августа к нам пришли гости – приехавшaя из Москвы тетя Малка и ее младший брат Михаил, который учился в Ленинграде в медицинском институте и, без согласия своих родителей и всех родных, вдруг женился на Хае Пастрон, девушке бойкой и как говорили вокруг – не для него (мать Гени). Малка мне привезла отрез ситца c коричневыми разводами, тут же разложила его на столе, вырезала шейку, рукава кимоно и сказала – сшей сама, возьми иголку c ниткой и сшивай аккуратно, a воротник сделай круглый c отворотом. Это была моя первая самостоятельная работа и забота o моей творческой жизни – моей маме было некогда меня обучать, надо было зарабатывать на жизнь.

Соседями нашими по дому были пожилые люди – в одной комнатенке жил старый холостяк, в другой пожилая пара. И вот эта пара распалась, вдруг скоропостижно умер муж, и мы все участвовали в похоронах. По еврейским законам нельзя было женщине одинокой жить вместе c одиноким мужчиной, и меня поселили к этой женщине посредником. Спала я на твердой кушетке и мама мне постелила свое чистое, – все как следует. Как я испугалась, когда через несколько дней я зачесалась и пока терпела, не понимая причину сего. Когда рано утром все спали, и я посмотрела подмышку, то страшно испугалась. Лениво ползли во швах огромные белые жирные вши. Я расплакалась и больше там не ночевала. Мы сейчас не знаем, что такое вши, a ведь я помню их, и не раз. Были потом еще вшив 1933 году в Хабаровской больнице, где я лежала больная брюшным тифом, были они в 1943 году – голод, ничего не поделаешь. Я своих трех детей защищала, чем могла – активно боролись со вшами, но они запомнились, вероятно уж очень надоедали и пугали.

Первые школьные годы мало запомнились. Пошла я рано в школу и почему-то не в подготовительный класс (как следовало), a во вторй где учила тетя Малка. Сидела на последней парте, и все ученики смотрели на меня c подобрастием (племянница учнтельнишы). пока я не поняла, что надо учиться как все. Помню ??? первые каракули . Это было тогда, когда дядя Михаил привез

17

мне альбом рисовальный c цветными карандашами. Это было новость и роскошь. До сих пор мы писали на клочках, a я пользовалась валявшимся y нас конторскими книгами – узкими, длинными. Уже в третьем классе мне тетя Малка привезла из Москвы тетрадь в косую линейку из плотной c блеском бумаги. Я гладила обложку тетради и положила ее на ночь под подушку. Ночью я вспомнила o ней, .встала, вытащила ее и c нетерпением дткдалась утра, чтобы вывести’’ на первой странице аккуратные, длинноногие немецкие буквы готичeского шрифта.

До школы идти мне было далековато и мерзли руки, ноги. Отогревались мы, лридя домой, в огромной духовке, раскрытой в спальне, и дрались за место ближе к ней. Весной и осенью я одевала мамин широкий шерстяной жакет и подпоясывалась туго. Мои пушистые рыжеватые волосы заменяли мне шапку, o платках мы вообще не знали. Нижним бельем нам служил шпенцер – байковый комбинезон на пуговицах на спине и поперек поясницы. Их мама каждую неделю стирала и постоянно чинила, и они переходили от старших к младшим.

Еще помню, что в животе всегда урчало и под ложечкой сосало – хотелось есть, и домой мы не шли, a бежали. Своих учителей мы звали по имени. Моим учителем был Могилевский Мейлах и звали мы его “учитель Мейлах”. Он был подслеповат и неуклюж и, кажется, вечно голоден и несчастлив. Мы c ним общaлись не только в школе, но бегали к нему домой, что там делали – не помню. Была y него племянница – Лиза Чарная, которая была моей задушевной подругой, и я y них околачивалась. Отец y нее был дантист и к ним приходили лечить зубы из окрестных сел и платили натурой. Вокруг этих продуктов и я кормилась. Она очень дорожила своей дружбой со мной, но вскоре отец ее умер, что–то я дальше не помню o ней ничего, но очень часто вспоминаю милую, кудрявую, близорукую Лизу и даже искала ее в Ленинграде – уже в 50–ых годах, но увы…

Еше я искала в Ленинграде моих троюродных сестер Маню и Нину (Нехамку), c которыми мы в одной спальне, тесно, кровать c кроватыо, спали, украдкой грызли мацу, помогали моей маме по хозяйству тву и выслушивали папины нарекания o дармоедах в ноге–коге. Маня была уже барышня и ходила вечером гулять, a мы ходили хвостом. Время мы проводили на парадном крыльце в доме

18

Вольфсона, теперь уже занятом таможней. Молодые служащие этой таможни ухаживали за Маней и другими ее подругами, засиживались допоздна на каменных скамейках, где грызли семечки и гуляли по кругу на шоссе. Гулянье начиналось к концу дня и продолжалось до глубокой ночи. Было ли оно ежедневным или в дни прaздников?

Я тоже ходила с Ниной гулять. Мы брались по двое–трое под руки и чинно шли по тротуару, как на демонстрации, туда, т.е. к базару, и обратно – другой стороной, до коммерческого училища. Тихо перешептывались. Бывало заходили в кондитерскую съесть пирожное (если попaдaлась такая возможность или кто–то угощал). Чувство гордости, что и мы как все. Одевались в лучшее, причесывались, как взрослые, аккуратно. Приходили домой на цыпочках, чтобы не разбудить папу и не услышать его ворчaние. Наши комнаты были оклеены газетами и мы, просыпаясь, читали лозунги. стихи и т.д. Мы знали и распсвали все песни – “цыпленок жаренный, цыплeнок варенный, цыпленок тоже хочет жить. Его поймали, арестовали, велели в тюрьму посадить”.

22 января 1924 года к вечеру к нам припиа тетя Малка и рассказала, что умер Ленин. O Ленине мы много слышaли хорошего, читали в газетах и все, что печатали. Слышали мы и o его соратниках – Лев Троцкий, Рыков, Бухарин, Зиновьев и др. Тогда они все еще не бьии оппозиционерами и не были изолированы. Мы стали гадать, кто же заменит Ленина, говорили — Рыков, a мой старший брат Абрам сказал, что он 6ы хотел стать на его место. Ему папа сказал – вот и учись, старайся. Мы уже тогда во 2–3см классах учили политэкономию, писали рефераты и диктанты – конспекты o Ленине, o Советах, об Октябрьской революции. Помню, как я помогала старшему брату учить диалектический материализм – читала и объясняла ему.

B 12–13 лет я уже была политически активна и подкована. Была такая организация – “Спартак”. По–моему, она существовала еще до пионерской организации. Каждый спартаковец имел посох–палку толшиной ручка лопаты, хорошо, гладко отструганную, длиной в метр 1/20. Мы се посили как винтовку. C ней мы маршировали, ??? в строю, училиеь строю, распевали песни. Очень гордились ??? ??? улицам Слуцка праздничные дни, в ??? ???, ??? нз снего сатина. Это была

19

обыкновенная, широкая на резинке юбка, швы были не по бокам, a спереди л сзади. По середине юбки был разрез до середины, который застегивался пуговицами. Когда застегивали пуговицы, вокруг ноги получались шаровары. Кофточки были белые. Позднее мы уже носили красные галстуки, значки c костром, a костюмы одевали комсомольские из хаки – брюки галифе, рубашки на выпуск c застежкой и воротником, подпоясывались ремнями и даже t гордостью одевали портyпею, ремни через плечо. Всю эту форму заканчивала фуражка.

[ Image with caption ]

Пионерка — комсомолка (средний ряд, 3–я слева, Полина Рабинович – 2–я справа)

Объединялись мы, спартаковцы, в клубе имени Перецаз. Это был еврейский клуб. Им руководили наши еврейские учителя и вся работа проводилась на еврейском языке. B этом клубе я подружилась c Леночкaми Рабинович, c Перлечке – моей ровесницей, и ее старшей Сестрой Саррочкой. Я в этом клубе была не привилегированной, т.к. была не пролетарского происхождения. Приняли меня в этот клуб, можкно сказать, из–за тети Малки, которую очень уважали. B руководстве клуба были старшие, уважаемые нами и очень, очень предиппые делу клуба товарищи, как Мовшович, Лиснянский, Рабинобич. Они в этом клубе дневали и ночевали, были подчас голодны, по не показывали своего состояния. Оживал клуб к вечеру. Обычно бьиi доклад на политическую тему. Чтобы быть активной, я

20

освоила работу по составлению резолюции и писала их каждый вечер. Состояла она из общих фраз: “общее собрание, выслушав доклад тов… констатирует – дело Ленина победило! Великая Октябрьская революция…! …обязуемся… Подписи… Секретарь T. Мосткова”.

C какой гордостью я подписывалась и освоила стиль и однообразное содержание и пафос нового дела. Позже я стала пионер–комсомолкой. Помню парад, строй и каждому из нас старший пионервожатый повязывал красный ситцевый галстук и на груди значок, мировой костер – 5 острых пламенных изгиба, – 5 стран света. “В борьбе за рабочее дело – будь готов!” – и гром опрокидывался – “Всегда готов” !!Пели мы много и голоса были хорошие, звучные, и y меня был голос. Я даже пробовала петь соло и получалось неплохо. Это от труда, тренировки, труд – все перетрет!

Какие песни мы пeли?

1.Керзон4 рыбки захотел, захотел, и в Бело море полетел, полетел!

2.Сдох Пилсудский5, сдох Пилсудский, сдох.

З.Мы молодая гвардия paбoчиx и крестьян.

4.Наш паровоз летит вперед, в коммуне остановка.

5.Мы весь, мы старый мир разрушим до основанья, a затем – мы наш, мы новый мир построим, кто был никем, тот станет всем!

б.Интернационал.

Наш клуб был еврейский. Назывался он – имени Переда и Шолом–Алейхемаб. Позже нам отдали под клуб З–4x этажное здание бывшего коммерческого училища, и клуб уже был интернациональным, с разными кружками и большой программой. Меня избрали председателем санитарной комиссии, и я была очень горда и сразу взялась за мытье окон на этажах. Полиночка была членом правления клуба. Активно я участвовала в работе переплетной мастерской и научилась этому делу. Основная наша работа была все же маршировка, агитация среди рабочих и крестьян (мы выезжали в окрестные села и ставили спектакли, декламация c пирамидами). Устраивали маевки в лесу, пробирались по секретным паролям, пели y костра, кружились, танцевали.

21

г. Слуцк 1911–1926 гг.

Я и моя подруга по школе Этл Мулер сидим на террасе их небольшого деревянного домика и учим. Мы готовимся к поступлению в техникум, и обязательно московский. Месяц назад мы закончили семилетку и решили не терять попусту время и серьезно готовиться к поездке в Москву.

B школе мы все предметы проходили на еврейском языке, и он был нашим родным языком. Как отдельный предмет мы изучали белорусский язык, ну a русский язык мы, конечно, знали, читали Тургенева, захлебываясь, ночи напролет, но хорошо понимали, что поступить в Московское учебное заведение мы не сможем, если… .целый день не будем трудиться.

Окна квартиры выходили на широкий, прохладный двор, грязный, без зелени. Я то и дело поднимала голову от учебника и исподтишка искала глазами на противоположной стороне двора, где на такой же примерно веранде копошились люди. Я хотела увидеть ЕГО. Знала, что он закончил второй курс Минского педагогического техникума и приехал на каникулы в свою многодетную, бедную и довольно неорганизованную семью. Отец был ремесленником, выпивал, и мать не сводила концы c концами. Дети были хорошие и все в свое время учились в нашей школе. Он был остроглазый, хотя в глаза ему я никогда не смотрела. Любовь наша была исподтишка. Еще в 5–м классе он мне дарил…кpаски, и я опозорилась перед своими. Положила я эти краски в карман светлого своего ситцевого платья. Ну, а мама взяла меня c собой в баню, a там в предбаннике эти краски растаяли и потекли вниз. Было стыдно, но я не призналась – откуда ко пит 'ути краски попали,

Помню записочки, которые он мне передавал. Одна из них попала в pуки учитeльницы и, вероятно, мой взгляд выдал меня и мне было етыдно. Потом помню, что про него рассказали плохую историю, и я решила вырвать его из своего сердца – проходила мимо и на него не смотрела, но потом терзалась и глазами искала его. Он окончил семилетку 2 года раньше меня, поступил в Минский педтехникум

22

и сейчас вот приехал на каникулы. Девочки мне говорили, что он там имеет другую и мне было все равно, a все–таки…

Жила я тогда y дедушки – маминого отца. Бабушка умерла, и он остался один. Моя мама была обременена довольно большой семьей, a работать было негде и жить было нечем. дедушка наш был уважаемый человек в городе, честный, спокойный и ему доверили заготовку пушнины и всякого сельскохозяйственного сырья. Он был на государственной службе, был членом профсоюза и получал 25 рублей в месяц. Жил он на квартире, занимал 2 комнаты y хозяйки, которая нам готовила обед. Моей обязанностью было поддерживать свои комнатки в чистоте, постирать для дедушки и себя, помыть посуду. Дедушка мне обещал в слeдующeм году отправить в Москву учиться, что он и честно выполнил.

B Москве жили две мои тети – Ента Моисеевна, которая закончила Академию им. Крупской, и тетя Малка, мамина сестра, жили в Москве и Пacтроны – мать Гени Борухович и ее дяди и тети. Много и …никого.

Мой дедyшка меня нежно любил. Если я иногда лакомилась сдобной булкой, которая была предназначена ему – он делал вид, что не замечает. Когда я всю ночь сидела за чтением Тургенева, он робко отзывался из соседней комнаты – “дочка, ведь ты не выспишься”. Если я загуливала до глубокой ночи c НИМ и, виноватая, тихонько стучала в окно, он поднимaлся, кряхтел и выговаривал тихо, чтобы хозяйка не слышала: "стучи громче, мне лучше, когда ты громко стучишь, я сразу поднимаюсь и тебе открываю, a то лежу, прислушиваюсь и не пойму стучишь ты или нет, и не сильно ли `****

at this point the OCR got garbled by reading the spreads as if they were single page

`

боковой квартирке этого же дома. Двор был большой, c хоз. постройками, уборной в глубине, тоже каменной и почему–то не загороженной. Домик, где мы жили и еще одна еврейская семья, помещался в глубине двора c окнами к уборной, и нам интересно было в них заглядывать. Крыльцо нашего дома, да и сени, были дощатые и перекошены. Дом был низкий, но просторный. Помню большую кухню с русской печью, длинный кухонный стол q табуретками, большую столовую тоже c длинным столом, накрытом клеенкой c висячей керосиновой лампой. Вдоль стен стояла старая барская мебель – зеркало, книжный шкаф и кровать, и 2 спальни, одна за другой, одна из которых была девичьей. Дело в том, что в голодном 20–м году из Саратова к нам приехала семья двоюродной сестры моей мамы – ее муж и 2 девочки Маша и Чина. Их мама умерла там от туберкулеза. Поселились они y нас временно и девочки, старше меня на несколько лет, спали co мной вместе в этой спальне. Отец девочек уехал устраиваться на работу. Так теперь говорят, a честнее поехал в Минск кое–что купить и продать здесь подороже, т.е. заработать. Это были годы бандитизма. На обратном пути весь груженный конный обоз c товаром был окружен бындитами, которые всех живых привязали к дереву, облили керосином и подожгли. Так погиб Исаак – отец Маши и Нины Гуитиык. И девочки навсегда остались y нас. Мой отец нашу спальню почему–то называл «ноге–коге». Это что– п, пз Талмуда. B другой спальне стояли кровати мальчиков, была п’ " ппка, где сушились все наши вещи, выстиранные вечером мамой, i иы утром их одеть чистыми.Еще я помню пожар в центре города. долго." B те тяжелые, полуголодные годы я y дедушки сносно кормилась и, как говорят, нужды не знала. Моя мама жила на Садовой улице, в прошлом улице богачей, a после пожара там осталась целой только синагога и 2–з дома c одной стороны. Все остальное было пепелищем. Помню красивое, высокое, каменное крыльцо – парадное хозяйского дома. За ним длинный коридор красивого дома c большими окнами на улицу. B моей памяти в этом ii кок да менялась власть, какая на какую я не соображу и сейчас, опши поляки, белогвардейцы, большевики и т.д. Помню, отец иппоипгп в погорелых домах, a я бежала за ним, и он пригрозил, ч,.,пд и уиига. Это мне было, вероятно, около 10 лет. Училась я в �ргкнскоii школе, a пошла туда в 6 лет в подготовительный класс. I т и Милках была учительницей в первом или втором классе, и я иОожшш к ней – никак не могла понять, почему мне нельзя туда, где доме помещалась таможня и помню некоего Смирнова – сотрудника!ин,. I Iомню себя в большой вязаной кофте, маминой, и помню, что этой таможни. Мы, дети и соседская молодежь, ночамиик к к ла прыгала, 'г.с. подскакивала. Еще помню – дошла до базара и околачивались на этом крыльце и грызли семечки подсолнухов.ппнируиаиш,чгги забыла тетрадь. Вернулась домой, a по пути меня Вероятно, этот дом был конфискован, a хозяева Вольфсоны жили в 22

23 арестовали, кажется, немцы или поляки. C раннего детства помню – пся крен,-- это по–польски ругательство. Еще помню – мама родила и y нее была грудница. Как сейчас помню – я прилегла к ней и отсосала ей весь гной – сосала и плевала в мисочку. Еще помню – проснулась ночью от маминого плача, такого надрывного. Я вскочила и зашла в залу. Папа, мама и чужой молодой человек, кажется – Исрол Цукович (мой двоюродный брат). Что–то мама жаловалась на папу. Я стала около мамы и как бы ее защищала. B моей памяти более отчетливо – моя политическая активная деятельность. Клуб им. писателя Переца. Каменный двухэтажный дом, внизу переплетнaя мастерская. Собрания c докладами, кружки, постановки. Были талантливые певуньи, танцы в бумажных костюмах. Ставили сказку – как девочка уснула и ей снятся цветы, которые поют и пляшyт. И вот, я в роли девочки сплю, a цветы еще не закончили свою роль, и я раньше времени проснулась и был конфуз. Долго не могла опомниться от стыда. Активна я была в трудовых делах и меня избрали председателем санитарной комиссии. B активе клуба были Сара Рабинович, Мовшович (муж Фани Иосифовны). Полиночку очень любили, она бьиа председателем правления клуба. Наступил НЭП’. Мой отец открыл галантерейную лавку и торговая мелочью. Нужда не уходила, но нем–то жить надо было. Я была пионеркой и на собрании писала резолюции — "Собрание юных пионеров, выслушав… .констатирует. …>'. Мое социальное положение меня очень смущало, хотя за активность ко мне были делать нельзя – надо отдыхать, богу молиться. Не очень были верующvми мой папа и особенно мама, но на людях надо соблюдать. Синагога была рядом c нашим домом, огорожена высоким деревянным забором. В4 дворе мы всегда играли в прятки. Мужчины одевали на себя талэс(белое покрывало), надевали на лбу и пальцах ремни и молились, стоя спиной к стене. Молитвы я не знаю, но понимаю – благодарили и просили. Женщины занимали места А. галерке, головы прикрывали платками. Помню, приезжали изредка певцы, и тогда весь еврейский народ валом валил в синагогу. Суббота была очень разумным праздником, кроме отдыха он давал человеку разумную разрядку. Накануне купались, одевали все чистое, праздничное, обувь блестела, спали, ели, ходили в гости, днем отдыхали до глубокой субботней темноты. Особым праздником была Пасха – Пейсах. К ней готовились тщательно. Y моей мамы на чердаке, запакованный в ящиках, ждал штный набор посуды – пасхальной. Дом весь преображался. Все обыденное вытряхивалось, выметaлось, вытаскивалось. Все старое называлось хамец, к пасхе негодное. Мыли, скребли, клеили, красили. Моими обязанностями было после выставленин зимних рам Мыть окна, обновить висячую лампу цветной папиросной бумагой и Тщательно мыть полы. Мама стирала, крахмалила белье. Шили каждому что–то новое. Мацу покупали из белой муки, a в голодные юлы – из черной. Помню темную, твердую мацу, которую не укусиип. без замачивания, и пекли мы ее дома сами – домами, т.е. снисходительны. Я таскала из лавки бумагу, картон, ящики – все, все для своего клуба. Он был мне милее дома и… .родных, особенно отца. B его лице я видела нашего классового врага. Врут другу помогали. Маца укладывалась в большие плетенные Ii q ипшi и накрывалась белой простыней. Поесть ее манило задолго i опики, но было запрещено. Корзины ставили в нашей девичьей, и Мтихоиьхо ночью… .хрустели. Из мацы в пасху мама делала всякие Ситный хлеб, Y папы был больной желудок и ему покупалиг ТОеы – галушки (кнейдлах), галки. Помню – сейдер, т.е. сам ситный. Вечер. Он сидит в зале за столом и аккуратно обрезает yк за столом. Белая скатерть, в графинах красное самодельное ситного корочки. Мы, дети, наблюдаем и потом набрасываемся наiипп. У каждого кейса (бокальчик), a большой бокал c янтарно– них. Папа высыпает на стол мелочь и считает – сортирует монету киьщ пилим для НЕГО – бога. Все нарядные, веселые в ожидании. монете.11 , гi iп ипмй, I3–летний, спрашивает катес (вопросы) — нараспев, Мама в четверг чистит много моркови на цимес. B пятницу.IL, ‘I пгчают тоже нараспев. Почему – история o том, как евреи топится русская печь и мама готовит на два дня – цимес, холодец,Hum i i ll поли, как жили без хлеба и вынуждены были печь мацу, чолня, кишке – все это ставится на ночь в жаркую печь и c аппетитомi,i.ii,.iпрьвалнсь для НЕГО, чтобы ему вместе со всеми въедается в субботу днем, в пятницу вечером. Праздник. 24 Ничего нразлповании. На стуле около отца под подушкой 25 лежит спрятанная маца – ее должен найти 13–летний. Найдет ли? Все смешно, но радостно и уютно. Подстpиженный, раскрасневшийся, в праздничном костюме – хозяин, отец большого семейства. Мама – всегда занятая, озабоченная – сегодня царица, хозяйка, мать большого семейства. Она делит курицу на всех, чтобы не было обидно. Каждому по заслугам. Отцу – крепкую полку – он держит семью на своих плечах, девочкам — крылышки – им придeтся улетать, a себе она оставляет …ничего – попочку. Моя хорошая мамочка, даже лицо ее я забыла. Что еще я помню про Слуцк? Я пионерка, потом пионер– комсомолка. Несмотря на мое непролетарское происхождение, мне доверяют. Я марширую в строю c посохом подмышкой. Мы поем – Керзон рыбки захотел, Керзон в море полетел. Эх Пилсудский, эх Пилсудский,эх. После собраний мы увлечено поем Интернационал8. Домой идем стайками, в ботиночках по глубокому снегу, в старом пальтишке. Не идем, a бежим, и долго потом отогреваем замерзшие пальцы и c огромным аппетитом и жадностью поедаем вкусную, застывшую картошку, запивая ее огypечным рассолом. Устраивали маевки в лесу, подальше от людей. C замиранием сердца, волнуясь я бегу от одного связного к другому, твержу по дороге пароль, a на дворе уже ночь, и надо не заблудиться и успеть к костру вовремя. Горит костер, печется картошка, которая будет нашим ужином, и мы в один голос поем – эх картошка, объеденье, денье, денье, пионеров идеал, ал, ал, тот не знает наслажденья, денья, денья, кто картошки не сдал. Эх, ты милая картошка, тошка, тошка… Слава нашей белорусской картошке! Что бы мы делали без нее? Самые вкусные Полиночкой мы учились в одном классе. Она была очень мила. Смугловатая, немного c пушком на нежной коже, она была младшей в семье. Старшая Aug уже зарабатывала на жизнь y чужих людей. Сарочка – пламеннaя революционерка, была зачинщицей в клубе Переда и соблюдала: честно все законы нашей пионерии и потом комсомолии. Она была принципиальной во всем и ревниво следила за нашими, иногда детскими шалостями, отступлениями от нормы, “нельзя, Сара Рабинович идет”. Борис, их брат, был гордостью семьи, и он бывал дома редко. Где–то в местечке y него была невеста Циля. Домик около синагоги, за рекой, домик на курьих ножках. Комнаты крошечные с маленькими низкими оконцами, глядящими в большой проходной двор. В задней комнатке отец – почти всегда лежал и молился. Мать была небольшой и незаметной, тихой женщиной. Слышала я от своей мамы – надо для них собрать – это значит, что хлеба дома нет, нечем жить, кормиться. Потом я уже помню не дом, a удлиненную комнату, где они жили уже без родителей (умерли папа с мамой). Я y них околачивалась, помню меня считали хохотуньей, онпосились c любовью, но снисходительно. Аня уже работала где–то, п Г Iоля c Сарой все еще учились. Наконец, помню барскую квартиру Пролетарской улице. Эта квартира была конфискована y иеаци ших от революции богачей и дана в пользовaние Борису. ()Оетвновка бывших хозяев сохранена, Борис где–то разъезжает, Циля ‘ч4е не переехала, и мы c Полиной бегаем по комнатам, гуляем аФЧФрами по Пролетарской туда и обратно со всеми, как настоящие flqмшни и бегаем в клуб, в наш дорогой и любимый клуб, кому мы ы $i0M все тепло своих сердец. блюда я помню – и запеченная, и картофляники, тейхаусы, и сучились ли мы? Да! Помню школу – еврейскую и настоящую. поджаренным луком, a c рассолом она была бесподобна. Y моего’ пп iп. математики – Бройде. Сухарь, мрачный человек лет 45–ти. брата Левы был хороший аппетит, и он способен был съедать целыйIi пii п класс быстро и начинает. В классе мертвая тишина. Я чугун картошки c эмалированной поллитpовой кружкой рассола, a,., .Сия М том, что задумалась и потеряла нить объяснения. Я живот y него был большой – мы хлопали его по животу и называлиI ‘HIllIlK’), ипЯ’гъ и, наконец, радость – поняла теорему. Учитель «картофляником». A ребра его легко было сосчитать и весь был худ --т,и пг( туда i обратно и по многу раз повторяет теорему или задачу. только одни голубые глаза смотрели на выкате. Соседка, c детьми11 0 9 иодияли головы и молчат, a он как в гипнозе повторяет и которой я играла, говорила – “вот Танечка, золотая девочка, целыйпиаIиp1Ф?, (и(копиц останавливается. Я люблю математику. Писали день играет и даже кушать не просит”.мы МI мти(клх, бумам°и хорошей не было, – когда мне Малка привезла Свои счастливые пионерские годы, когда меня приняли на равных^ 1.111 пы иескольки общих тетрадей, я одну из них отдала алгебре и в большую трудовую семью, были связаны c семьей Рабинович. (’ 26 27 по задачнику Шапошникова – Мальцева перерешала все, от начала до конца. Сейчас мне 65 лет, и я c внуком Игорем легко решаю те же уравнения – запомнились на всю жизнь. Способности y меня были, но училась я средне. Хорошо писала сочинения и все, однако, на тему – революция и Ленин. Они мне давались. Помню истмат9, ему уделяли много внимания. Мой брат Абрам, старше меня на 2 года, никак не мог его усвоить и вот мама заставила меня учить c ним диамат10. Помню – количество переходит в качество и т.д. Перед моими глазами – вечер 22 января 1924г. Вся семья в полном сборе. Поужинали. зажгли лампу. Еще шумно, и ребята бегают вокруг стола и играют в прятки. Пришла тетя Мaнка и рассказала всем последние новости. Умер Ленин! Насторожились все, приумолкли малыши. Что будет? Кто его заменит? Как пойдет жизнь дальше? Я убежала в клуб. Было траурно и мы собирались кучками и готовились к сбору. Траурная речь Могилевского – учиться, клятва ленинцев и слезы.

Последнее, что я помню o мамином доме, это отъезд папы. Мы все сидим на телеге, папа, мама и нас 5 человек детей. Дорочке 4–5 лет. Я уже барышня, мне немного стыдно ехать в телеге, но понимаю, что надо быть c мамой, c детьми и мы едем далеко на вокзал, по всей Пролетарской улице, мимо нашего клуба. Едут c папой еще несколько мужчин. Они едут из России в Мексику, a мама и мы остаемся. Уезжает папа не от хорошей жизни и не из–за политических убеждений, хотя он большевиков не любит и называет их шантрапой. Жить на самом деле нечем, работать негде, безработица страшная, да и папа никакого ремесла не знает, и к тому же его тянет в Америку, Накануне отьезда мать причесывалась y зеркала, и я подошла и стала рядом. Запомнилось --провела она рукой по моим курчавым волосам, и сказала – пДочка моя, пусть тебе живется лучше, чем мне». Поезд ушел и увез нашего папу. В следующем году в Мексику поехали еще несколько семей, и папа наказал послать c ними Абрама, что мама и сделала. Учиться он не хотел, работать было негде, a там папа жил один и надо ему помогать зарабатывать деньги. 4 Наша семья перед отъездом папы, 1925 r. I i ОМ времени мне пришлось пойти жить к дедушке, и я или к маме в гости. Дедушка посылал ей то муки немного, то откуда он приехал молодым парнем для того, чтобы жениться и вот I’Ч мпи1 или денег, a сама она шила на чужих – мастером сейчас, обремененный семьей, неустроенной, он надеется там найти iпоцп "с бьiла и много не зарабатывала. Дети росли, и вместе c свое счастье. Туда не пускают и можно ехать в Мексику, которая НИМИ Н риехо)рд. рядом и вот оно – едет туда, a потом заработает денег и возьмет к себе поеледний МОЙ год жизни в Слуцке, в городе, где я родилась и жену и детей. Ему мерещилось, что он будет жить бережливо, будетридидпсь мои родители, a может бьпъ и прародители, был экономить во всем, будет вешать колбасу, чтобы смотреть на нее, a НЧмнпьпи. Я пиiнiмила, что готовлюсь к выходу в большую жизнь, кушать будет хлеб c водой, как он нам рассказывал делают все, #10 пши М n.rn ипдо па себя. Надо грызть гранит науки, уважать которые хотят выйти в люди. Мать тихонько плачет, но на самомi п i ь Ма мс и детям и обязательно вступить в комсомол деле положение безвыходное. Едет пала не один и это успокаивает. 28 29 – заслужить это. B одно зимнее утро в дом пришла горькая несть. Сын дедушки, любимый и единственный, красивый и талантливый, работник – инспектор Белорусского Наркомпроса в Минске – покончил жизнь самоубийством – повесился на полотенце в своей комнатке. Причин искать было трудно, но горю дедушке не было границ. Он порезал на себе всю одежду, посылал золой свою седую голову, сидел на полу и плакал. Моя мама и тетя Малка заболели. Его жена и дочь Геня жили в Москве. Малка закончила академию им. Крупской в Москве и была назначена инспектором наробрaза в Бобруйске. Ее жених ей изменил – женился на ее подруге. К этому времени появился Файвель Харак, который Мaлку очень любил, был хорошим, спокойным человеком, но не мог погасить огонь страданий в душе Малки. Файвель поселился в квартире дедушки, чтобы c ним остаться, когда я уеду учиться в Москву. Итак, последние месяцы мы жили втроем и y меня было больше времени для учебы. Мама мне сшила пару ситцевых платьев и одно комбинированное шерстяное. Все остальное было старенькое, но залатанное, чистое и вполне приличное для поездки в Москву. Денег дедушка для меня припас 25 рублей, это было достаточно на билет и на пропитание как гoворится, понесла. B первые зимние каникулы, a они y меня были очень короткими, я поехала не домой к маме, a … в какое–то местечко под Минском. Там жила Двейра Островская, ЕГО старшая сестра, которая тоже закончила Минский еврейский педтехникум и там работала учительницей. Зачем я туда ехала? Вспоминаю c горечью. ОН мне не написал ни одного письма и я, конечно, из гордости тоже, да и адреса его и судьбы его я не знала. Кто–то мнё, написал, что Двейра работает уже, и я поехала, чтобы что–нибудь o нем узнать. Мне кажется, что я даже не спрашивала o нем и вообще речи o нем не было. Может я и домой подъехала, там было близко, это стерлось из моей памяти. 1 приблизительно на месяц, a дальше видно будет. Лето было теплое и на душе было радостно. Я еду в Москву. Сколько уже было наслышано o Москве, и я там буду жить, пока y тети Енты, a потом поступлю, y меня будет, конечно, общежитие. Учиться, учиться и учиться – слова Ленина мы знали наизусть. И ОН рядом со мной. Днем мне некогда, но вечером мы гуляем до петухов. По кладбищу, которое близко от нашего дома. Он меня целует, клянется, что любит всегда и навечно, что мы встретимся обязательно. Он едет учиться в Одессу в театральную студию – педтехникум он бросает.Я уезжаю в Москву, 1926 г. Последний свисток. Мою плетенную большую корзину, куда мама положила мою перину (как же без перины буду спать) погружают вЬикин иить историю своей первой, горькой любви, доскажу – купе на мое место, всe выходят, машут, мама плачет, мы прощаемся,Мри деттi ч актг, что их мама тоже была когда–то молодой и встречаемся глазами, и я еду. Рукой нащупываю на груди карманчшс,Мм истретшшсь случайно через 9 лет. Я родила Нюсеньку y куда мама зашила мои капиталы и пристроила билет, чтобы неи к 1iитебске и накануне 1–го мая 1935 года собиралась с затерялся. Я еду в Москву.р 1гирд0иджан к мужу, который меня с радостью ждал c Больше я в свой родной и в детстве любимый город Слуцке во городу c подругой из Слуцка – Мнухой и вдруг никогда не возвращалась. Не пришлось. Жизнь меня подхватила и, 30 • гастроли Одесского еврейского драмтеатра. 31 Участвуют артисты театра и его фамилия. Говорю, идем, посмотрим и его увидим. Пришла домой, рассказываю и смеюсь – увижу свою первую любовь. B театр шел c нами и Файвель – муж Малки. Первое действие мы спокойно посмотрели, но его нигде и ни в ком не узнали. Говорю – пойдем и поищем его, интересно ведь. Я не посмела, a Мнуха пошла за кулисы и вернулась c ним. Ноги мои подкосились, речь отнялась, я стояла и глупо смотрела под ноги, a он что–то мне говорил, и я рада была звонку – ушли на свои места, Чувствую за спиной теплое дыхание и его рука в темноте легла на мое плечо. Я сидела спокойно, но ничего не видела и не слышала из происходившего на сцене. Когда кончился второй акт, он взял меня за руку и повел. На стуле сидела женщина беременная – лица я не разглядела, т.к. не смотрела на нее. Он меня толкнул к ней и сказал – Тaня, a это моя Таня, o которой я тебе много рассказывал. O чем мы поговорили я не помню, но осадок y меня был ужасный, я себя проклинала за все. Дypа, дура! Шли мы домой и смеялись, больше всех я над собой, a пришли и рассказала Мaлке смеясь, хохоча. Она и говорит – ну тебя, поезжай скорей к своему Иосифу, a то еще Малку. O нем несколько слов. Он был старый холостяк. Женился он поздно на тоже немолодой Пастрон – двоюродной сестре Самуила и Хаи Пастрон, т.е. Гениной тете. O них рассказывали пару легенд. Когда Слуцк был оккyпиpован немцами, и все евреи были уничтожены, он продолжал работать в той же аптеке – немцам он был нужен как специалист и его не трогали. Когда он почувствовал или, может быть, подсказали, что готовится акция на него, он за обедом дал всем своим домочадцам и себе в том числе яд и вся семья – старая тетя Яхна, жена, тpое детей, и он сам отравились и, таким образом, не дали себя на уничтожение немцам. Еще одна дочь тети Яхны (я ее никогда не знала) вышла замуж за русского (что считалось страшным гpехом) и уехала c ним в Пензу, где Мaлка c мужем и детьми встретилась c ней в начале войны, в эвакуации. Ента Моисеевна – двоюродная сестра моей мамы и Малки. Она родилась и выросла в $обруйске, и я с ней познакомилась в Москве, а подpужилась уже После, когда мы жили в Великих Луках, и Клара поехала в Ленинград учиться. Вабушка Песн умерла от болезни почек, когда мне было лет 6–7. понаделаешь глупостей. Это было 3–го мая – уезжали мы вечером,•мню ее весной больной в постели. Вероятно, она долго болела, т.к. чтобы утром уже быть в Москве. Дел было много, Нюсеньке было боиыходила на улицу. Она меня подозвала, и спросила – река уже месяц. Не мальчик, a кукла. Круглый, голый, улыбчивый и всеми любимый. Рано утром ОН заявился. Я была в халате и готовилась купать, стирать и паковаться. Мы его всей семьей весело встретили, и я сказала спокойно (все прошло), что y меня весь день в хлопотах и напрасно он пришел так рано. “Я буду тебе во всем помогать — буду учиться” – весь день вертелся вокруг нас, a вечером вместе со всеми Лась, вода пошла? Я c радостью ей ответила, что да, уже весна. , я скоро умру – ответила она. Похорон ее я не помню. Она выходцем из богатой, но обедневшей семьи Поляк – (по Ум), и потому ее вьщали замуж за хорошего из хозяйской (ато считалось привилегированным) молодого человек – ТяЧииЕ (мeстечко Остров), значит не городского и бедного. Я проводил на вокзал, и мы по–товарищески пожали друг другу рули.что ока была c ним счастлива, т.к. мой дедушка был Так как я кончаю свою «историю» жизни в Слуцке, хочу, чтобыюный, тонкий, очень выдержанный и умный человек. A мои дети немного знали o наших родных. Тетю Малку — маминуI Высокий, стройный, смуглый, костистый. Любовь y нас c младшую сестру все y нас знают. Она мне заменила родную мать, и яв вЭаимиая. Он меня звал «дочка» и никогда громко не еще o ней напишу. Дедушка уехал к ней жить в Витебск, и я его еще00 Мной. Детей y них было 11, но выросли только четверо. один раз увидела и была c ним в 1932 году, когда я впервые приехалаОЮIIРО летСй умирали рано из–за разных болезней. Мама мне c папой (Иосифом) из Биробиджана.ррссквзалв судьбу ее брата младшего. Он убежал из дома B Слуцке жила в мои годы еще сестра дедушки – тетя Яхна срддитаней, служил во флоте и домой не вернулся. сыном Хаимом – Юдл. Тетя Яхна была энергичная женщина eми$цп’и (Михаила) я уже писала. держала лавку c зерном и управлялась. Ее сын Хаим Юдл быллюбила какого–то простого парня и это не было фармацевтом и служил в аптеке Гипчина. Крупный – похож наМ "муж ув пого пс выдали. Она засиделась, как говорят, в 32 33 I девках. A тут приехал из Америки красавец с усами, кудрявый, рыжий, и ее сосватали. Она мне говорила, что хотела любви, и она надеялась, что она будет, a отец был из другого теста. Человек, конечно, честный, порядочный, но мамину романтику не понимал, хотя всю жизнь был ей верен. Отец мой местечковый, его отец Лев рано умер, оставив мать и детей одних, и все старшие разъехались в Америку и Польшу. B Слуцке жили мой отец c семьей (он вернулся из Миссисипи примерно в 1905–8 годах), его сестра Любке – мать Брони и Гриши из Ленинграда, и в дачном Уречье под Слуцком еще сестра Этл – мать Муси и Ани Резник. Старенькая бабушка Хая жила несколько лет c нами, и я помню ее сундучок c клубками разноцветных ниток – она

1. Абрам родился в апреле 1909 года.
2. Тайба в июне 1911 г.
3. Лейба в августе 1914 г.
4. Миxл в ноябре 1917г.
5. Двейpа в августе 1921 голодного года. Абрам закончил 7 классов в Слушке, a в Мексике не учился, помогал папе. Женился 1–й раз и заимел 2–х детей Нохем и Песя, 2–й раз – 3 детей. Лейбл в Мексике кончил школу, женился на мексиканке Чело и n мел 6 детей – Люси, Шифра, Песя, Моисей, Лазарь, Ида. Михаил имел сына Альберта (умер в 13 лет от болезни Боткина) и дочь Сильвия, 1956 года рождения. всегда вязала. Я уж не помню, когда она от нас уехала или можетМой дедушка со стороны отца Мостков Лейба, бабушка Хая. быть умерла. Не помню. Очень мы любили тетю Этл из Уречья. Для"со братья и сестры отца, их дети и внуки живут в США. нас, детей, было радостно летом ехать в Уречье. Дядя Самуил РезникДедушка со стороны мамы Борухович Нахман, бабушка Песя. был служащим на ж.–д. станции Уречье – заведовал горючим, жил вKpомe мамы я много лет знала и любила ее младшую сестру Маяку казенном большом деревянном доме. Во дворе был резервуар c1горухович, она вышла замуж за Файвеля Харах, y них были дети – керосином и было очень приятно и прохладно во время летней жарымпп двоюродные брат и сестра Миша и Поля (Песя). Сейчас вся их там лежать. Отправляла нас тетя c гамаком в лес и давала c собойR N, дети и внуки живут в США и Израиле. мешок c провизией. Очень хорошо помню сыр (гомилка) --Мод мама Шифра Нахмановна Борухович, родилась в Слуцке в высушенный, как кость, творог. Мы его грызли. Была сдоба, фрукты1 мии году, умерла в Мексике в августе 1962 года Говор y нее был особый – клокочущий, звонкий и очень приятныйМи’ Лапа Исрол Лейбович Мостков (Mostkoff) родился в 1880 Дядя Самуил был добряк и любил с нами шутить.II гу М иgоточке Остров, умер в Мексике в 1956г. Помню! Утро. Все уже на ногах, a мы дрыхнем, гуляли допоздна.I Iонрононы в Мехико на еврейском кладбище. Ах, эти белорусские летние, пахучие ночи! Разве в 12–13 лет можно рано ложиться спать? Я накрылась одеялом и борюсь c дремотой Дядя стоит лицом к стене в талесе и ремнях и молится, напевая…, своими пальцами щекочет мне пятки, a я давлюсь от смеха. Лев Резник уже влюблялся в девочек, a Ханеле еще сосала губу, и мы e дразнили, не хотели брать c собой в лес. Трава высокая, высок мягкая. Свaлишься на нее, раскинув руки, и она тебя закрывает o солнца. Спишь. Сладко, сладко спишь. Помню я дом дяди Дaвида тети Липке. Они обрабатывали шкуры животных и y них было складах прохладно и сыро. Жили они на Болотной улице и кладк свистели, когда мы шли к ним. Помню отъезд их дочери Любы Польшу, была красавицей (это мать Ханеле из Нью–Йорка). Y моих родителей было 5 человек детей. 34 35 Москва 1926–1930–1931гг Все как во сне. Проводы, прощание, напyтствия. Главное, наказ – обязательно взять на вокзале извозчика, и на это отдельно была отложена мелочь’ Адрес – Большая Пироговская 2а. Полупустой вагон, деревянная полка, и я c огромной, но мягкой плетенной корзиной в одной руке и сумкой c провиантом в другой. Раскачалось и память o ней осталась y меня на всю жизнь. Кстати, мне всю жизнь везло на хороших людей. На следующий день она меня взяла c собой в центр, и мы сели в автобус. Это были маленькие автобусы c прyжинными сиденьями. Я села и провалилась, и громко засмеялась. Все обернулись, и я сказала – «сидишь и едешь!» Помню Москву 1926 года. Есенинщина. B автобус сели мужчина и женщина – голые. Много говорили o самоубийствах. Охотный ряд – риды, где промышляли всем. Мы купили 2 кулька c древесным углем, и тронулось, пошло, потом все побежало, и я еду. Первый раз в"м отапливались и готовили пищу. Мы сходили в музей изящных дальнюю дорогу, даже в Москву, и одна и надолго, a может быть, иискусств. Потом я стала ходить пешком сама на Зубовскую площадь, навсегда. Поездом я ехала несколько раз к своей тете Этл (мамаКропоткинскую улицу через Петровку, к Мясницким воротам. Там, Резник Мыли и Ани) на станцию Уречье, что в 20–30 км. от нас, но1,iЧистых прудах, жили Пастроны. 2 большие комнаты, но жителей в дальше не приходилось. Сейчас будут пересaдки, две или три,.пп\ (гыло много. Моя тетя Хая успела выйти замуж и вместе c главная в Минске – большом, самом большом городе Белоруссии, oiii щорижденным Есей и Геней жили в одной комнате, Таня, Самуил и котором много слышала. Боялась ли я? Нет. Вспоминаю, как я на•1,Iпт c мужeм в другой. Я была y них нежеланная, но и не выгоняли, Белорусском вокзале в Москве влезаю в извозчичью пролетку и,l н пдила. Куда–то надо 6ы мне ходить. застегиваюсь ременной укладкой. Кучер огромный. ПеревязанныйI IсдIJiско от них помещалось Бауманское техническое училище. ярким кушаком, берет рядом c собой мою корзину и везет меня поI 11 узнала, трудно поступить. Но я c него начала. Подала адресу. Я нисколько и никого не боюсь. Лошадь бежит трусцой, цок,ы и сдавала экзамены неплохо, по математике даже хорошо. цок копытами по камням, и вот мы остановились. Приехали,принятых, которые висели потом во дворе училища, моей слезайте.пг оказалось – было по 10 заявлений на одно место, и • Это близко, Б. Пироговская, от Белорусского вокзала. Все, яЩ.ИпиМдпп ii пepвую очередь детей рабочих и крестьян, a я была приехала. Большой, белый, угловой, барский дом c какой–то башней,„ i п,Нгрки дсдй, т.е. служащая. Со стороны переулка парадная дверь со звонком. Там меня и оставил1’Ив19ротииил, я пришла домой и нашла уже там тетю Енту извозчик. Я стучу в дверь. Несмело, потом смелее и еще. Никого,▶ нщёеМу. Оли была недовольна. Без ее согласия прислали Оставляю корзину и заворачиваю за угол. Да – детский сал.г л продупредили. Дело в том, что E.M. в нашей семье Палисадник и дети бегают. Прохожая женщина понимает, что пыОтокритклй, Жила все годы одна, привыкла к строгому провинциалка и говорит мне – y вас так корзину стащат, это вели.Й ЧАиМокой жизни. B общем, она поняла, что должна мне Москва. Звонить надо, a не стучать. Я бегу за корзиной и уже смотрю11 игь u отдслаться от меня. B Наркомпросе y нее были через решетку и ищу глазами взрослых. Кричу. Ко мне подходилОт ii ,‘пггооали поступить в сельскохозяйственный симпатичная женщина средних лет и я ей объясняю, кто и зачем нв ‚щи иппиурс малый и главное кормят, когда работают. Я здесь. Она пожимает плечами, и сожалеет – Ента Моисеевна сеймАУМумон’ ы И 2–3 недели ходила на работу в теплицы и живет в Ленинграде, комната ее на замке. Вероятно, по выраженМОРАМИ Э раза в дeнь. Утром и вечером было по моего лица она все поняла --деться мне некуда. Калитка открылас‚Ч) слиц1ким чаем, a днем овощной обед, довольно она мне сказала – не бойтесь, я вас на улице не остaвлю, вы бу жить y меня, пока приедет ваша тетя. Жила долго, сколько не по‚‘мм кдндидатоМ, то есть не приняли, но если 7 36 МрМ примут. Пока я работала и сдавала 37 экзамены, я освоилась и стала лучше говорить по–русски (знала я белорусский язык) и мы, кандидаты, двинулись учиться в подмосковный семеноводческий техникум на станции Битца, куда нас взяли без экзаменов. Мы и там потихоньку работали, и учились, ездили в Москву наведываться – есть ли место. Наконец в январе месяце меня приняли в Московский садово — огородный техникум имени Тимирязева, и я стала настоящей студенткой. Поехала к E.M. за корзиной. Помню ступеньки, по которым я спускалась в ее сопровождении на улицу. Она сказала мне – до свидаиье, – a я ее хотела поцеловать, но она отвернулась. Больше я не заходила туда никогда. Нас в группе было 7 девушек и 19 мужчин. Больше всего было мужчин за 20, и даже за 30 лет. Были из ШКМ (школа крестьянской молодежи) из деревень Орла, Рязани и др. российских уголков. Городских было мало. Я училась хорошо, т.к. подготовлена была лучше других. Евреев было нас трое – я, Ефим Бретнер и Рита Магидина. Подружилась я с Ксенисй Андреевой, и o ней хочу и завтракали там бесплатно. Обычно мы в первую половину дня работали, приходили в учебное помещение голодные, замерзшие, c мокрыми ногами и, когда начинались уроки, и мы согревались, страшно хотелось спать. A вот наступал вечер, и мы промышляли – куда 6ы пойти. Хорошо, если это было после получения стипендии (мы получали 14 руб., из которых 8 руб. отдавали за питание). Первым делом мы покупали за 1 руб. – 100 конфет “прозрачных” – таи они назывались на лотках «Моссельпрома» и сосали их без конца. Одну конфетку можно было сосать весь день. Ходили в кино. C театром дело было хуже, без билета трудно было попасть. Помню целую историю – как мы смотрели премьеру «Любовь Яровая» c участием, кажется, Веры Пашенной. B кармане iii зроша. Пошли девчата пешком. И вот Никитские ворота, Охотный рзцl и мы в Малом. Спектакль начинается, и мы c шумом вваливаемся пoтеряли билеты. Были, да дорогой потеряли. Поверили, и мы на +илеркс. Сидим, смотрим и хохочем. На обратном пути урчали а гкглудки, и мы решили без билета сесть в трамвай. Вагон был рассказать подробнее. Она была чувашкой. Ее мать привезла в годы голода на Поволжье и оставила вместе c братом сидеть на лавке на Казанском вокзале. Их подобрали в детский дом, где они и п чньiй, но чем ближе мы подъезжали к Кудринской, народа I .iиiовилось меньше, и кондуктор спросил – девочки, где ваши ,пiпггы? Ничего не помню. Все на ходу соскочили, a я упала на воспитывались. O матери и брате она никогда не вспоминала, aи овую, и разбила челюсть, т.е. вывихнула ее. Долго ходила c может быть не знала o них. Она была маленькая, щуплая, но оченьiliiinq челюстью. умная, можно сказать – талантливая. Наизусть знала Есенина, Блока иззЧФНь любила улицу Воровского. Через нее мы ходили в др., и я ей очень завидовала. Сердечная была, и всю жизнь, да иыооииотт у и часами там просиживали. C Ксенией повадились одно теперь я думаю, почему мы никогда не встретились в жизни больше?ч , ми ходить в Публичную библиотеку. Оденешь все лучшее, – там Жили мы напряженно, но весело. Общежитие наше было вп ! й развеваться, поднимаешься по лестнице и видишь всю себя в деревянном 2–х этажном доме на Кудринской площади, и ходила’пн н,ыиоМ зеркале. Сядешь за стол под голубым стеклянным абажуром утром рано пешком в техникум, который помещался рядом си он’ гепли, приятно читать, читать, и вдруг звонок – уже 12 часов Трехгорной мануфактурой, мимо окон которой мы проходили.ЧЧчН, Пнблиотекп закрывается. Даже совсем. незаметно пролетели 4–5 Работали в теплицах, на парниках, в поле. Наши ноги всегда были, Нипплмсь мы c Ксеней в уборщицы в рабфак, которым сырыми, и мы всегда мерзли, т.к. были плохо одеты. Я мечтала oa жена Ворошилова, кажется Екатерина Ивановна. Двое на черной юбке, белой батистовой кофточке и o крепких ботинках,Лелжпость. День я, день она. Мы одевали фартук, красную Голода не было. Всегда мы что–то жевали, то ревень, то капусту,МррА1нру пп гплову, и подметали, мыли полы. Студенты приставали, морковь, и желудки c удовольствием все переваривали.ОМ Мрi ггоп ос выдавали, что тоже студенты. Ходили на вокзал Ботанический сад, где мы работали, мы знали, как свой огорид,орумппь иоииры – поднимала мешок картошки и несла легко. Одно время мы пристроились к профилакторию, который был з�рп!и+ичп оьiт п трудно. Мечтали o любви, o материaльном мaнyфактyре. Мы взялись ухаживать за цветами, и за это мы ужзпиипl 38 и ы, пооопучпо N однажды рaзмечтaлась З9 o шоколадных конфетах – буду работать, y меня в шкафу всегда будут они, и я их возьму, когда захочу. Выделялись несколько пар – наиболее удачные, им немножко завидовали. Они вроде и выглядели счастливыми, хотя не все сохранились до конца техникума. На 2–м курсе я подружилась c Гришкой Тухмановым. Мы вместе ходили в кино, даже однажды были в гостях y его брата. Не могу ничего вспомнить романтического, кажется и не целовались никогда, но тянуло к нему поговорить, погулять. Пятом Валька его отняла. Валька быта энергичная, веселая и легкая в обращении c парнями – сменила нескольких за 3–4 года, a на последнем курсе кончила жизнь пришел профессор Эдельштейн12 и в выступлении рассказал такую притчу o6 Иване. «Одели Ивана в пиджак и сказали ему: Когда застегнешь первую пуговицу – поднимешься на определенную высоту, застегнешь вторую пуговицу – поднимешься выше, потом еще выше, и Иван закричал – понял, я все понял, и стал застегиваться и подниматься все выше и выше, a когда достиг неба и остановился, оп не знал, как ему снова спуститься на землю. — Не будьте Иванами, живите на земле, держитесь за землю!». Весной 1929 года нас распределили на коллективизацию. Меня послали в Пронский район Рязанской области. Коммуна. Ранняя иесиа, снег еще не сошел. Я веду школу агротехники. За длинным самоубийством.инюм сидят в шубах мужики и бабы, ездим по деревням, смотрим Ксения была замкнутая и внешне невзрачная. Однажды она мне,ri ‘гарь. Работают кузни, чинят инвентарь, готовятся. Столовая, рассказывает – «Сашка Макаров (25 летний красавец и запевала)ii , r сдит бесплатно – овсяный густой кисель, щи, сметана была объяснился мнс в любви – разреши за тобой ухаживать, a я емуti,i, пь вкусная. Вместе co мной из Тимирязевской Академии туда ответила – что я тебе кaпуста, что ты будешь за мной ухаживать?».ю ь’ а.н высокий мужчина, черный, кажется по фамилии Свиненко. Надо сказать, что я была недовольна своей внешностью в теI i i i л л’ ноя к вечеру он меня поймал, хотел применить силу. Но я c молодые годы. 0т солнца c ранней весны я вся покрываласьIII , киюй его ударила по лицу и открыла какую–то калитку, что веснушками и нос y меня все время лупился, слезало по 10 шкур, липк его отпугнул. Вскоре он скрылся – боялся. обнаженные шея и руки тоже страдали от солнца. Мои густые, дажеI здили по деревням, кажется для бесед, c нами были музыканты, очень густые, слишком густые кудри развевались по ветру и мнеiп он концерты. Почему–то много людей были с проваленными казалось, что я похожа на ведьму. Приходилось делать шапочку излмп ы пс понимала причины, потом мне объяснили – цветного чулка и втягивать в нее свои кудри. Одета я была плохо, какiIаследственный сифилис. все, хотя могла 6ы попросить y родни на хорошее платье, но пс,л,л и ситу в телеге с возницей и двумя женщинам, куда–то хотелось выделяться. Я была серьезной и одновременно хохотушкогг.'i „ юруг – Твтьяпа, а какой вы нации? Я, говорю, еврейка. — Не Могла смеяться – заходиться почти без всяких причин. ОднаждыОыта, ты совсем нe похожа на них. Ты очень хорошая. А ты меня выгнали из класса, т.к. я не могла успокоиться – перестать’мм. иогдп? – спросила я его. Нет, говорит – слышал, они смеяться. По военному делу был y нас учитель — военный по фамилии СтоМ ьПл 11ректикак была непродолжительная, но я почувствовала Однaжды, когда мы стояли смирно в строю, он сказал, что если будв, звхотглось скорее закончить yчебу, быть c людьми, тяжелые испытания и нужен был 6ы ему верный друг, он 6ы выбран„i,lI, 1111W, В 'ну же весну послали меня в соседнюю c кого? Все ждали и вдруг – Мосткову! Я покраснела, и все смотрели iiiIL шп„ организовать посадку ранней кaпусты. меня.I„ лги жииш личное хозяйство и были в основном Писем домой я писала мало и не скучала по дому, не переживылиII %ироних домах, знали агротехнику, a тут их так мне кажется.л,ы•ыипппп н ‘1’ОЗы (товарищества по совместной Время летело, мы участвовали в выпускных вечеп I п рпиомии, Послали руководить ими. старшекурсников и ждали своей очереди. Однажды на выпуо 40 41 Помню, пришла в деревню рано утром по морозцу – на участке никого нет. Пошла по хатам, – и никто на посадку не идет – встречают меня одни старухи, молодые куда–то запрятались. Я несколько дней подряд ходила в ту деревню. Помню чайную. За столиками мужики пьют чай c блюдец c маленьким куском сахара за щекой. На столиках по большому фарфоровому чайнику на каждого. Все распаренные. И мы пили, и чай был на самом деле вкусный и сладость приятная. Мы уже считались почти агрономами и ходили в организованные садовые хозяйства работать. Запомнилась победа! Каждому дали свои ряды дичков, пучок черенков, нарезанных c культурных сортов яблонь, в руку, и вязку мочала за поясом. C каким достоинством я, глядя на своих соседей – друзей по учебе, специальным Поехали мы вместе в консульство куда–то в центр. Дело в том, что шифскарт – т.е. виза, была и на меня, a я сказала, что не поеду, надо мне кончить техникум. Мама не возражала, a тот, кто оформлял документы, свысока посмотрел на меня и усмехнулся – не помню, что он сказал, но что–то обидное для меня – вроде дура! Одну ночь мама ночевала y меня в общежитии и помню – латала мне прохудившееся пальто. Ходили мы все в мавзолей Ленина – мама смотрела в лицо Ленина пдворожено, a выйдя, она сказала – «Дочь моя, не хочу я туда ехать, 11 0 другого пути y меня нет, если бы я могла работать здесь хоть уборщицей – только заработать на хлеб своим детям, я бы не ехала, ос гплась бы c тобой». окулировочным ножом делала T–обрaзный надрез на лучшей частиЧто я могла бы для нее сделать? Мне еще год учиться в Москве и дичка, срезала правильно глазок и, расправляя ножом кору дичка,u стране безработица. Отец c Абрамом уже там. Мысли были o том, всаживала сто под кору, обжимая пальцами, как потом мочалойi I I п кончу техникум и поеду в Мексику – ведь едут же к нам из завязывала глазок c обоих сторон. Норма была – 1000 штук в смену.руi их стран и наши едут, я смогу через Коминтерн поехать даже на Ряды каждого из нас записьшали, и по приживаемости глазковп1lgпольиую работу. И мама со мной согласилась, и бедная мама всю следовала оценка нашей успеваемости. Мои ряды хорошоьи’iь ждала меня, что я приеду не больше и не меньше как прижились.Шегсиим послом в Мексику. Так рассказывали мне через 40 лет мои Я была активной комсомолкой. Читала газеты и журналы и вела1111 0 11.11 подписку по всем курсам техникума. Последняя учебная зима былаN I ‘ir’nl едет поездом, а потом пароходом до Мексики. Я ее заполнена огромной тягой к Московской культурной жизни. Ходила111 н " ни,пи1, Только, когда поезд тронулся, и мама c ребятами мне я на все спектакли в театре Мейерхольда1Э, в Эрмитаж14, на выставки.1 Х111 мвхпть, я увидела на глазах моей мамы крупные слезы, ноги – вела, вела какая–то сила, я как бы прощалась со всеми.и п i и ицкисились, и я села, а поезд набирал скорость и скоро скрылся B один из весенних дней меня зовут в учительскую, где телефон --II, п1 ш. Я посидела, платком вытерла свое мокрое от слез лицо и один на весь техникум. Я бегу. Звонит Хая – «Таня, приезжай к нам.11 . .11i мi а СеоЮ жизнь. Приехала твоя мама c детьми. Она едет к отцу в Мексику». Я даже11 последнее каникулярное лето я провела в Витебске y тети испугалась, но сразу же поехала. Мама была в Москве толькоI. 11 ii I I’тслс была маленькая. Мы жили на даче под городом. несколько дней, но я их помню и помнила всю жизнь.11 I и 1н айвель окружили меня вниманием и заботой, и я отдохнула Моя мама! Ей тогда было примерно 50 лет, но выглядела старой,1 и дережитого. измученной, смуглой, и дети были худые, а Дорочка хромалай учебный год был коротким. Нас ускоренно выпускали, накануне отъезда упала и сломала себе ногу. Одеты они были лФктивизация15 и стране нужны были кадры для села, a старых шинeлях. Мама в пальто из шинели, выкрашенной в черны г11 минут агрономы. Мы сами старались насытить себя цвет, мальчики просто в шинелях, только простроченных немного п1’К, Понимали, что уедем и многим из нас Москвы не ушитых. Готовила маму к отъездy Броня – моя двоюродная сестра и i’1 получила билет на комсомольский вечер Маяковского в Ленинграда. Это она их одела, чтобы не стыдно было заплакала от жалости и от стыда – да, да, стыда. 42 на людях. Яи’ 1Iиском доме комсомола. Помню плохо освещенный зал, ю," подмостки, и большой, большой, длинный Маяковский. 43 Зал шумел, a он читает и читает. Мы, конечно, мало понимаем, да и шумно. Возгласы – «Мы тебя не понимаем. Он останавливается и говорит громко – Что не понимаете? Облако в штанах? Читать надо внимательно и понимать! – Почему ты ездишь по заграницам? – Он молчит и лотом поднимает голову и тихо говори – Потому что – А он, мятежный, ищет бури, как будто в буре есть покой»! Я иду домой, и почему–то тяжело на душе. Через короткое время его холодное тело лежало в доме писателей на ул. Воровского, рядом с которым мы жили, и мы ходили его смотреть. Долго в моей тумбочке лежали газеты c его предсмертными стихами. «Все кончено! Любовная лодка разбилась o быт. Товарищ правительство – обеспечь мою маму». Всякие шли разговоры, a больше неблагожелательные. больше подогревало желание сделать что–нибудь большое. Я пошла. Рассказала все и про отца, про мать и про себя. Меня внимательно выслушaли и сказали, что ответ получу. Шли последние приготовления к гос. экзаменам, повторяли материал. Звонок на перерыв. Я спускаюсь c лестницы и вижу на доске объявлений какую–то свежую напечатанную бумажку – объявление. Читаю и все закружилось – «Моеткову T.И., как чуждый элемент, исключить йз гохникума. Освободить общежитие». Девочки пришли в общежитие и застали меня на постели всю в слазак. Все молчали. Одна Ксения сказал – «Будешь спать со мной, не плачь и не сдавaйся». )Кизнь шла своим чередом, все утром рано уходили на занятия, a я багш1а по Москве. Голодная. Ходила в МОЗО, МОНО, МО, МОМИ22. Ходили мы в Политехнический слушать поэтов. ВыступалиХодила день, неделю, месяц – везде обещали разобраться и везде Жаров1Ь, Безыменский17 и Иосиф Уткин18 с Луначарским19. «Гармонь,отказ. Всюду я оставляла свои слезы. B техникум я больше не шла. гармонь – родимая сторонка, поэзия советских деревены>. – Жаров.I lрнходила поздно, когда все спали, a вставала тогда, когда все уже «О, Солнце, стой, о сделай милость, разве ты не видишь, чтопП1н. остановилось огненное сердце Ильича» – Безыменсхий. Звучал в моихК’го меня надоумил пойти на прием к Михаилу Ивановичу ушах его — Партбилет – «Один лишь маленький, один билет потерян,1 iп 1ннизу23? Была такая приемная, куда записывались и могли a в сердце партии зияющий провал. Ты слышишь, партия?». Уткин --i i. i вперить c самим M.И. Было жаркое лето. Я обессилела и всё и такой нежный, читал o шапке, o котиковой моей, o заплатax, которыеute плакала. K родным не ходила, мне было стыдно, Малке не клал на брюках и жилете.Ни,иди. Кормила меня Ксения – что–то приносила из столовой и Стоит перед моими глазами и Луначарский – быстрый,‘I iI’‘JЦ’ Лсисг. темпераментный и говорил о молодых поэтах с любовью. О поэзии, о!1рнпал меня какой–то высокий дядя. Писал – фамилия, имя, будущей нашей жизни, о счастье быть молодым. Я шла домойип ции 1, откуда родом. Писал, писал и говорит – Ты моя землячка, не пешком (не было ни копейки), или ехала в переполненном трамвае, aПи11га. МУ. тебе поможет. Не плачь. Иди, иди, и толкнул меня в в голове шумели стихи. Вся жизнь впереди и прожить ее надо так,н’ р’иlиl’l.Iй кабинет, где за письменным столом склонилась бородка. чтобы не стыдно было…N '“'да и иссмоло зашла и стала y стола, опустив голову, он читал все, Мы распределялись. Шла контрактация, т.е. вербовка в дальние’4111 Уги помоинник написал, потом посмотрел на меня и говорит – «Ты края. Выдавали деньги и закрепляли за магазинами, где мы моглиУ мппопац, а н в Мексику захотела, тебе и тут дел хватит – вот купить что–нибудь хорошего из одежды. Я и Нина Лапинари iu” paбoтaть в Биробиджан. Все будет хорошо. Что, твои законтрактовались, и я купила шерстяное платье c каким–то красным1м.мипы кончились? Ты и так все хорошо знаешь. На!», и сунул мне бантом, a Нина голубое крепдешиновое платье. Готовились кМиыгиу, тлс бьнго написано: “Розалии Самуиловне Землячке24. экзаменам.рн1В . п поссгпновите. M.И. Калинин”. B моей голове роились мысли. А что, если пойти в райкомМ иибожпли пи жаркий проспект, побежала на Красную площадь, ВЛКСМ20 и проситься на подпольную работу в Мексику? I1Ion{г и иниик О узких улочках помещалось НКРКИ. Нашла. За Конгресс Коминтерна , я читала страницу в страницу, и меня епсанчии«п партгородкой сидела высокая седая женщина, худая, в 44 45

длинной юбке. Я ее спросила – где находится Землячка, a она в ответ протянула руку и взяла y меня бумажку. Ничего говорить мне не пришлось. Она взялась за телефонную трубку, a мне сказала — садись. Я села на краюшке стула и все не верила, что моим мукам конец. Запомнила я ее разговор c техникумом. Она им сказала – Выдайте ей аттестат, как всем, если y нее хорошие учебные отметки, немедленно, и сообщите мне. Посмотрела мне в лицо и сказал --Иди в свой техникум, там тебе уже будет все. Я даже не попрощалась, я бежала туда, где я была проклята, где мне все было ненавистно. Кругом все было тихо. Лето. Каникулы. Все разъехались. Я стою B помещении Крайзо было тепло, и мы отогревались, натирали обмороженные щеки и пальцы и ждали прихода сотрудников и начальства. Наше командировочное удостоверение было от Наркомата сельского хозяйства СССР. Разделенное вдоль на 3 части, оно удостоверяло, что я, Мосткова T.И., командируюсь в распоряжение Хабаровского Крайзо на постоянную работу агрономом по овощеводству. Одну часть – корешок оставили мне`на i;вмять, одну пришили к делу в отделе кадров и еще одну отправили ’ месту будущей работы.

I {ac всех трех направили в Биробиджанский район, a пока y дверей учительской и боюсь ее открыть. Вдруг дверь распахнулась,iii,щонили в Покровку директору совхоза Финкельштейну, чтобы он и наш завуч со счастливой улыбкой тянет меня, и жмет руку, и.и• принял. Станция Покровка – это первая станция от Хабаровска на поздравляет, и сует мне аттестат, что я закончила в 1930 годуэаиид. Там был организован совхоз, и своего товарища Ефима c Московский садово–огородный техникум им. Тимирязева.юной мы уже застали там, назначенным агрономом совхоза. Мы же Не помня себя, я лечу в ОЗЕТ25 – я еду в Биробиджан. Там, в‚ли ироде на практике. Кормили нас в столовой сытно, учили ОЗЕТе, я чувствую себя счастливой – людей едет много,r i пн п. верхом на лошади, смотрели, как готовятся семена к посеву. специалистов, a тем более из Москвы, рассказывают, что будет1чпи,гльштейн был человек добрый, небольшого роста и даже республика, a пока только район, тут же оформляют документы, дают’11иго застенчивый, незамeтный. Мы его сразу полюбили и немного денег, приглашают на совещание под руководством!NU11или. Ню молодая жена красавица Галя всех нас очаровала. Нам Смидович,заместителя Калинина.iiиарили соседи – он оставил свою жену и сына и женился на ней, Я еду в Биробиджан. Сборы мои были недолгими. Своими.ч гн еще девочке, дочери своей хозяйки в Крымском совхозе, куда деньгами, полученными в качестве «контрактации». т.е. аванса, яi" о пииiрааили работать агрономом. расправилась в миг. Нам был отведен специальный магазин, где я купила себе фиолетовое шелковое платье c пестрым бантом и еще кое–что. Из нашего техникума ехало трое – Ефим Брейтер, Ривп Мaгидина и я. Ефим успел жениться на нашей соученице, но курсом млaдше, и она с ним собрались и уехали раньше нас. Я c Магидиной • доброй толстячкой, поехали позже, ехали в вагоне c молодыми ребятами 10 дней, было холодно в вагоне, жестко на деревянной полке, но весело.

Прибыли мы в Хабаровск 12 февраля 1931 года рано утром. (`гоял трескучий мороз. Направление наше было в Хабаровское Крий юл’ Транспорт еще не ходил, и мы со своим легким грузом пустидииь пешком. Дорогой нас останавливали женщины и c участи0 помогали растирать щеки, т.к. они полыхaли от мороза — мы их успели подморозить. Наша вся одежда, особенно обувь, соответствовала дальневосточному февральскому морозу

46

в’илаМ y Малки, Файвеля н дедушки Нахмана. Витебск, 1931г.

47

Шефство над нами взял управляющий отделением, мощный, седой мужчина, очень симпатичный, который когда–то был управляющим y помещика на западе, a сейчас поехал строить новую республику евреев на дальнем Востоке. Нас одели в ватные костюмы – стеганные ватные брюки, заправленные в валенки, и стеганные фуфайки. Материал простой, хлопчатобумажный темного цвета – нам казалось, что костюм нам идет, a главное, было удобно и тепло. И вот управляющий учит меня седлать коня, крепко в руках ему близки. Мы распахнули тяжелую, деревянную дверь, зашли в переднюю, и перед нами на соломе лежал хозяин дома, накануне убитый сваленным деревом в лесу. По обе стороны стояли его жена и малые дети. Спать в эту ночь мне не пришлось.

Утром я вышла во двор. Мороз был на 20–25 градусов, но Солнышко ярко сияло и пригревало так, что холод ласкал больше, чем морозил. Под ногами скрипел слежавшийся и искрившийся снег, ii в него можно было как в зеркало смотреться. На душе было легко. держать уздечку, взнуздывать коня и быстрым скачком садитьсяIt переселенческом отделе мне сказали, что лошади из Валдгейма верхом. Чувствуешь себя хозяином положения, c гордостьюуслуг в 4 часа дня, и чтобы н их не упустила. Меня будет ждать направляешь быстрого коня куда тебе надо и не боишься ни быстройпредседатель колхоза Миша Школьник. езды, ни галопа. Аж дух захватывает от езды. C гордостьюИ вот я еду работать агрономом в колхоз «Валдгейм», спускаешься и отдаешь концы уздечки управляющему, a взамениlннгородное хозяйство овощеводческого направления, имеющее получаешь похвалу – «Будет из тебя и агроном, не боишься,и п пиlу, парники, небольшую площадь вновь освоенных земель под молодец». C нежностью гладили мы первые тракторыi’воин . Колхоз живет уже 2 года и ведут овощеводство 2 китайских «Интернационал», прибывшие в совхоз, садились рядом сч’ "н i ика, Володя – старый, сухой, и Миша – молодой, стройный трактористом, и даже пробовали включать скорость, a то и заводить"ивипец, Я буду агрономом, т.е. буду ими руководить, a на самом трактор. Для последнего надо было иметь достаточную физическуюu• зуду y них учиться ремеслу, делу – буду осваивать богатейший силу.йакопленны й местными жителями этик мест – китайцами c их Быстро пролетели дни в Похровке. Рива уехала в начaлeКультурой выращивания овощей. навигации первым пароходом в Амурскую область агрономомH пуду paбoтaть c людьми, в основном бывшими местечковыми и колхоза. А я поездом обратно на запад до станции Тихонькая, в 12iп1ри4к иыи, приехавшими сюда, чтобы жить, трудиться, иметь свой км. от кото?ой находился новый еврейский переселенческий колко;х1 Кусок хлеба, растить детей. Люди пережили много на своей "Валдгейм"7, куда меня направили. Приехали мы на станцию1ц К вынуждены сюда приехать, чтобы начать новую жизнь. Тихонькая уже ночью. Мы, это пассажиры, едущие местным поездом!) ПроИвыкшис к тяжелому, физическому труду крестьянина и до этой станции. B пути, который продолжался 3–4 часа, всеNN1Nh1M’ ТМ1КСЛыIм климатическим условиям. перезнакомились. Где мне ночевать, куда заехать? Даже такиго вопроса не было. Ко мне подсел Столов – начальппь переселенческого отдела и сказал – я живу y местного жители, лесника, там и тебе место найдется, a завтра отправишься в сшд1 колхоз «Валдгейм».

Я помню, как мы вышли на безлюдную маленькую стапппiо, которую, наверное, не зря назвали «Тихонькая». Была тСмпра морозная февральская ночь. Я шла следом за Столовым, п мь1 пришли к высокому крыльцу, где толпился народ. Окна были пркЧ освещены. Столов забеспокоился. Жил он здесь пока без семьи (о еще хе приехала из Минска), но он здесь уже освоился и вес